Читать книгу 📗 "Сотник (СИ) - Вязовский Алексей"
Н-да… задача… Атаман поручил мне пошуметь, выманить на хивинский берег бухарцев. И как это сделать?
Я подъехал к пристани. У единственной барки-парома толкался небольшой караван, не решаясь на переправу. Паромщик, довольный жизнью туркмен, не обращая внимания на трусливого караванбаши, валялся на лавке и напевал с серьезным видом заунывный мотив, способный разогнать всех потенциальных клиентов. Со мной был Есентимир, и это облегчало дело.
— Есенька, — по-свойски обратился я нашему толмачу, — передай перевозчику мой приказ. Пусть отправится на тот берег и передаст командиру джигитов, что так гордо раскатывают на другой стороне, что Чарджуй отныне под охраной урус-казаков. Любой, кто сунется на этот берег, останется без головы. Нас всего сотня, но мы их не боимся. Пусть хоть тысячу сюда пришлют — всех покрошим!
— Тысячу не пришлют, — задумчиво ответил Есентимир. — Тут всего шесть каюков плавает. Пять на той стороне, один на этой. Если пошлешь паромщика, у них будет шесть, в каждом можно перевезти 80 воинов… Это будет… Это будет…
— Немного меньше, чем пять сотен, — подсказал я. — Отличный расклад! Для нас — самое то!
Киргиз неверяще покачал головой. Посмотрел на паромщика. Что его смутило — моя бравада или собственные навыки переговорщика?
Оказалось — второе.
— Не поплывет. Забоится.
— Тогда я ему паром сожгу, так и объясни. И еще скажи, чтобы был крайне убедителен. Пусть передаст бухарцам, что их сестры скоро будут греть мою постель, а матери… Ну, не знаю. Придумай что-нибудь убойное. Чтобы их аж от злобы расперло.
Есентимир цокнул языком.
— Если паромщику пригрозить, что паром сожжем, он все за нас сам сделает. Отомстить захочет. Он тысячу танга в год платит за право перевозки, любой на его месте разозлится.
— Ну так действуй, — я с удовольствием потянулся.
Наш толмач зашагал к перевозчику с решительным видом — уже привык, что я слов на ветер не бросаю. Через минуту с берега понеслись яростные крики. Чтобы придать ускорения процессу, вытащил из седельной кобуры пистолет, проверил затравочный порох и выстрелил в сторону реки над головами спорщиков. Вернее, попытался выстрелить. Пистолет позорно дал осечку. Ну до чего ненадежное оружие, эти кремневые пиф-паф! То кремень подведет, то порох, то вообще не пойми что… Не пистолет, а упертый ишак!
Пока возился с ним, паром отчалил и бодро двинулся к противоположному берегу, сносимый течением. У меня не было уверенности, что его владелец выполнит порученное, но, как говорится, попытка не пытка. Все равно ничего иного, кроме как бросить вызов бухарцам, мне в голову не пришло. На месте их командира я скорее заподозрил бы засаду, но кто знает, какие демоны завладели его душой? Быть может, найдется в войске смельчак, возжелавший лично пролить первую кровь урусов?
— Муса! — окликнул я денщика. — Поспрашивай местных: в какое место паром с того берега сносит? Наверняка, они точно знают.
Все сложилось: нам и место показали, и паромы, набитые людьми, с того берега отчалили. Осталось приготовить все по первому разряду, чтобы встретить «гостей» со всем нашим донским радушием.
Обычно паромы прибивало к мелководью, отделенного от берега неглубокой протокой. Там в них запрягали лошадей, и они тянули барки почти две версты до пристани, неглубоко увязая в песчаной косе, тянувшейся до самого Чарджуя. Как по мне, супервариант для того, что я придумал.
— Урядники! Раскладывайте в линию верблюдов под углом к реке. Пришла пора испытать наши зембуреки в бою!
Помнится, я сетовал на отсутствие пулемета. А зачем мне пулемет, когда у меня в распоряжении сорок фальконетов, заряженных картечью? Сорок! Площадь накрытия, плотность огня даже одного залпа — прелесть! Да мы превратим паромы с их злобной, жаждущей нашей крови бухарской начинкой в дуршлаг. Так и объяснил свою задумку унтер-офицерам, а те передали казакам. По-моему, все так возбудились от перспектив, что с трудом дождались, пока барки до нас добрались — разве что не приплясывали на месте от возбуждения.
Паромы подходили к берегу, вихляя кармой от толчков багров, как портовая девка перед матросской таверной. Не сказал бы, что слажено, и это представляло собой проблему. Если задние увидят, что случилось с передними, могут попытаться сбежать вниз по течению.
— Ждать, пока все не причалят! — громко оповестил я весь отряд, урядники повторили мое указание.
Паромы все ближе, волнение росло. Вот ткнулся носом первый, туркмен-перевозчик замахал руками, вызывая своих помощников с лошадьми, догадавшихся задержаться вдали и не лезть под огонь. Но и предупреждать об опасности не стали — когда тебя держат на мушке несколько казаков во главе со страшным одноглазым Мусой, желание геройствовать моментально проходит.
Сидевшие на первом пароме бухарцы глухо гомонили, но отчего-то в воду лезть не спешили. Халаты что ли боялись замочить? Или к воде у них, детей пустыни, боязливое отношение?
Причалили второй, третий паромы, последние барки пытались сцепиться бортами с соседями.
Пора?
— Огонь!
Фальконеты плюнули картечью, как верблюд из «Джентльменов удачи» в лицо Крамарову — густо и безжалостно. Вот только эффект вышел помощнее. Но сразу мы его оценить не смогли — дистанция в полтора ружейных выстрела позволяла нам безответно продолжать огонь. Персы-лаучи, вполне освоившись как заряжающие, бросились помогать казакам.
— Огонь!
Второй залп!
В каждом картечном снаряде содержалось 42 пули. Пусть треть улетела в молоко, но пара тысяч точно бухарцам досталась. Причем скученным на ограниченном пространстве. Там остался кто-то живой?
Сквозь вату в ушах до нас доносились пронзительные крики. Мне страшно было вообразить, что сейчас творилось на мелководье. Но когда ветер отогнал пороховой дым, мы увидели, что действительность превзошла все наши ожидания. Берег и мелководье были буквально завалены трупами, вода Аму-Дарьи из желто-зеленой превратилась в красную, течение растягивало кровь, льющуюся ручьями из дырок в бортах, в уродливые вытянутые кляксы. Сквозь мучительные стоны и крики слышалось «Аман! Аман!» Бухарцы взывали только о пощаде. Уцелевшие, не помышляя о сопротивлении, были готовы сдаваться.
«Елки-палки! — только дошло до меня. — Как же мы будем всех верблюдов войска на тот берег переправлять⁈ Меня же паромщики Аму-Дарьи проклянут на веки вечные!»
* * *
Песчаная пустыня на бухарской стороне в районе заброшенной крепости Фараб, 3 июля 1801 года.
Заматерелые в походах казаки с насмешкой смотрели на приближающуюся толпу бухарцев, горячивших коней. Их руки с характерными мозолями — не от плуга и мотыги, а от шашки и поводьев — не стискивали в волнении луку седла, не теребили нервно ус, не поправляли папаху. Им были знакомы до мельчайших подробностей повадки степняков. Пусть они ни разу еще не сталкивались с бухарцами, вся эта татарва одинакова — налетит, закружит, сделает вид, что испугалась, кинется наутек, бестолково суетясь, чтобы спровоцировать на догонялки, чтобы вывести к засаде, где на одну сотню придется полтыщи халатников… Только так они и умеют воевать, Аникины войны, берут не умением, а числом, коварством, а не отвагой. Туркмен в атаку летит, глаза шапкой прикрыв или пальцами левой руки — жалкое подобие молодечества, басурманская смелость! А эти, с бухарской стороны, по слухам, еще хлипче.
Раньше, рассказывали старики и ветераны, еще не оставивших службы, крымец побойчее был. Мог так налететь, что опрокидывал не один полк, и только самые отважные да командиры удерживали казаков от бесчестия. Рубка выходила страшенная — сабельные шрамы на лицах седоусых урядников, сотников и полковников тому порука. Потом как-то подрастеряли кураж — не так давно, лет двадцать назад, донцы гоняли татар в хвост и гриву под Перекопом и Бахчисараем, на Тамани и на крымском теплом берегу Черного моря.
Да что там крымец! Французу задали жару! Тяжелой кавалерии, кирасирам, сказывают, приказом запретили их генералы сходится в бою с казаками. Кираса? А что кираса? Один казак пикой каску собьет, другой по голой башке отоварит — вот и нет кирасира, спекся! У кое-кого из братишек, кто из Италии вернулся, в торбах кирасы трофейные завалялись. Ради смеха могут и достать, покрасоваться. А в бой не наденут. Казака ловкость выручает, умение джигитовать, крутиться в седле — доспех в этом деле помеха.
