Читать книгу 📗 "Императрица Мария. Восставшая из могилы - Барятинский Михаил Борисович"
– Это Анютка старается, – улыбнулась Катюха.
– Не может быть! Как же здорово! – Она схватила покрасневшую Анютку и расцеловала ее. – Ты же молодец! Неужели все сама? Ты же талант, Анечка! Тебе учиться надо!
– Училась уже, – вздохнула Пелагея Кузьминична.
– Где?
– У учителя гимназического Андрея Андреевича Шереметьевского, художника.
– Он уроки ей давал, что ли?
– Во-во, уроки, эти самые. Тоже грит – талант.
– Но этого мало! Ей в Петроград ехать надо, в Академию художеств!
– Ну да, доедешь туда, – возразила мать, – да и хто там ждет нас-то!
Маша стала очень серьезной. Она взяла Аню за плечи и, глядя ей в лицо, сказала:
– Я обещаю тебе, что ты будешь учиться в Академии художеств. Слышишь, обещаю!
– Ладно, царевна-красавица, то дело будущее. – Пелагея Кузьминична вздохнула. – А счас так: банька растоплена, всем париться, потом вечерять и спать. Наутро вставать раненько – до города не близко, а я хочу, чтоб отец засветло возвернулся.
– А вещи мне, Пелагея Кузьминична?
– Одежа твоя тама, в баньке. Акромя верхнего, оно здесь. Уж не обессудь, царевна-красавица, все не по мерке, с чужого плеча. Че велико будет, че мало, другово нету. А ты куда, кобель бестужой? – воскликнула она, увидев, как вслед за девушками, направившимися к двери, с лавки поднимается Николай. – Сказала же, сначала девки, а ты опосля.
Катюха, прыснув, потащила Машу за собой.
Улеглись все-таки поздно. Парились долго и с наслаждением. И не то чтобы все эти месяцы не мылись, мылись, конечно! Но одно дело – походная таежная банька, а по сути шалаш с кадкой внутри, в которую сваливают раскаленные камни, и совсем другое – настоящая баня, там есть где развернуться. После того как Катюха дважды отходила Машу можжевеловыми вениками, ей казалось, что кожа ее звенит, а тело вообще ничего не весит.
За ужином Маша вдруг сказала:
– Пелагея Кузьминична, вы отпустите Катю со мной?
Мать закашлялась, а Николай даже удивился – Маша ему ничего не говорила. Однако же по лицу Катюхи было видно, что девушки эту тему обсуждали.
– Вы не думайте, – заторопилась Маша, видя помрачневшее лицо Пелагеи Кузьминичны, – я не в прислуги ее зову! Она мне теперь как сестра, подруга сердечная!
– Сама-то она хочет? – вздохнула Пелагея и посмотрела на дочь. – Вижу, хочет, аж трясесся вся, лишь бы от мамки оторваться, шалава! Зенки-то опусти! Смотри, коли блуд какой, домой не возвертайся! Не пущу!
– Че вы, мама, право… – Катюха начала шмыгать носом.
– Да что вы, Пелагея Кузьминична, – вступилась Маша, – ну какой блуд? Мы ее замуж выдадим за офицера!
– Ага, как же, – фыркнула мать, – ждуть они ее! Аж все глаза проглядели!
Николай, взяв шинель и тулупчик (все-таки не май на дворе), ушел на поветь. Отца определили в баню, чтобы не тревожить Машу его храпом, а женщины остались в горнице. Мелкие еще с полчаса, хихикая, строили великой княжне глазки, пока мать не цыкнула на них и не загасила последнюю свечу. Теперь слабый тусклый свет давала только лампадка в красном углу, перед иконами.
Пелагее Кузьминичне не спалось. Да и как уснуть здесь, при сыне таком непутевом?
«Угораздило же его, Господи! А девка-то ведь хорошая, добрая, простая, не чванливая, и не скажешь, что царевна. Эх, была бы она простого роду, лучшей жены для Кольши и пожелать было бы трудно. А тут что будет, что будет?»
Скрипнула половица. Пелагея Кузьминична приоткрыла глаз. Царевна в одной рубашке на цыпочках, стараясь не шуметь, пересекла горницу и проскользнула в дверь.
«К нему побежала! К аспиду! Разжег девку! Вона она горит вся! И ведь любит его, любит, глаза так и сият! Сыночек мой родненький, что ж ты творишь-то? Кобелюка поганая! Ох, грехи наши тяжкие!»
Утром Николай проснулся, когда Катюха стала дергать его за ногу.
– Вставайте, гулеванчики, снедать надо и ехать! Батя уж коробку запрягат!
Николай с Машей кубарем слетели с повети и бросились в избу, застав там общую суету. Маша залилась краской под взглядами девчонок. Пелагея Кузьминична только вздохнула.
– Одевайся, вона под образами твое. А ты выдь пока, – сказала она сыну.
– Я ж раздетый, застужусь!
– Ниче, не застудишься! Катюха, кинь ему шмутки!
Машу одевали общими усилиями. Она ожидала увидеть деревенский сарафан, но и у нее, и у Кати вещи были городские. Когда Пелагея Кузьминична протянула ей белые чесучовые панталоны, Маша засомневалась: Катя надевала свое, а она – чужое.
– Бери, – сказала Пелагея Кузьминична, – не боись, все стираное. Бери, холодат уже, заболешь, че Кольше делать?
За панталонами последовали чулки, рубашка, нижняя юбка и длинный, до пояса, лифчик с костяными пуговичками. Маша поморщилась – лифчик был тесноват, а кроме того, он как-то уж слишком приподнял ее и без того высокую грудь.
– Не надо, – сказала Катюха, – и дышать будет легче. Я тоже не надеваю.
А остальное Маше понравилось и подошло хорошо. Темно-синяя шерстяная юбка и кофта с баской такого же цвета со стоячим воротничком. Этот костюм Катя назвала «парочкой», а свой, из темно– серой шерстяной юбки и голубой ситцевой кофты, – «парой».
– Это же городская одежда, – удивилась Маша, натягивая кожаные ботинки, обыкновенные, со шнуровкой и резиновыми вставками по бокам. Подобные она носила и в той, другой жизни, только были они куда лучшего качества.
– Ну да, – согласилась Катя, – у нас все так одеваются. До города-то шестнадцать верст.
– А я и вовсе городская, – улыбнулась Пелагея Кузьминична, – с Ниж-Исетского поселка. Я по-деревенски и не одевалась никогда. У нас в Коптяках бабы сарафан летом носют в жару, да девки в них бегат. Снедать идите, хватит расфуфыриваться!
Стукнув дверью, в горницу зашел Николай. Таким Маша его еще не видела. В косоворотке, брюках, заправленных в сапоги, и пиджаке он стал как-то солиднее и даже старше.
Быстро поели, выпили молока.
– Ну что, давайте прощаться! – Николай застегивал бушлат
Маша обняла Пелагею Кузьминичну и, целуя ее, проговорила:
– Спасибо, спасибо вам за все, дорогая моя Пелагея Кузьминична! Мама! Я никогда этого не забуду!
Пелагея, плача, обнимала девушку.
– Помоги тебе Господь, дочка! Береги себя! Дай я тебе платочек-то поправлю, а то ушки застудишь, холодат.
Провожая брата и сестру, заплакали мелкие.
– Ну, потоп счас буде! – рявкнул отец и хлопнул дверью.
За ним с узелками, набитыми снедью, потянулись остальные. В серой мгле рассвета все явственнее становились очертания построек. Скрипя, отворились створки ворот, телега медленно выехала со двора. Маша ахнула – вся деревня была на улице! Мужики и бабы стояли у своих дворов. Мужики, стащив картузы, кланялись, бабы крестили Машу и шептали:
– Спаси тебя Господь, царевна!
То одна, то другая подбегали к телеге и совали в руки Катюхи свертки и корзинки.
– Та есть у нас все! – пробовала сопротивляться Катя.
– Ниче! Запас карман не тянет! – буркнула в ответ Павла Дубинина, засовывая в Катюхин узел шматок сала.
К телеге подошла молодая баба с ребенком на руках.
– Благослови дочку, царевна!
Маша перекрестила ребенка и поцеловала его в лобик.
– Благодарствую, спаси тебя Господь! – кланялась баба.
Телега выехала за околицу.
– Они что, все знали? – Машины глаза были полны слез.
– Ну да! – удивилась Катюха. – Деревня-то маленькая, все всё знат. А ты думала, откуда сало? Мы-то кабанчика еще в прошлом годе забили. То тетя Павла да Настя Швейкина давали. А рыба? Кольша-то вона пару раз рыбачил. Мурзинские рыбу давали.
– Господи, и Мурзинка все знала?
– Все знали, че Кольша царевну на заимке прячет, – засмеялась Катюха.
– И не выдали?
– У нас своих не выдают, – важно заявила Катюха.
– Но я же не своя!
– Как не своя? Ты Кольшина! – Увидев, как покраснела Маша, Катюха сообразила, что сболтнула лишнего при отце, и поправилась: – Ну, тебя же Кольша прятал. Тебя выдат, его выдат, меня, маму, всех! Не, в Коптяках так не принято! Мы – кержаки!
