Читать книгу 📗 "Железный лев (СИ) - Ланцов Михаил Алексеевич"

— Кто мы? Будьте уверены: пройдет лет двести, и на все наши просвещенные мысли потомки будут кривиться. Точно так же, как мы сейчас нос воротим от обычаев времен первых Романовых или даже Рюриковичей.

— Все течет, все меняется, — улыбнулся Герцен. — И я, пожалуй, с вами соглашусь. Мир за два века изменится невероятно.

— Вы так всегда чай пьете? — осторожно спросил Хомяков.

— По случаю. Но попросил я эту композицию подать из-за вас. Мне доводилось слышать, что вы увлекаетесь особым путем России. Соборность, мессианство и все такое. Это так?

— Да.

— Мне кажется, что для успеха вашего дела куда важнее не философские диспуты вести, а найти материальное воплощение идей. В этих заварных чайниках пять разных вкусов чая. Заметьте — без молока, которое перебивает любой вкус, превращая отвар в белесые помои. Здесь травы и ягоды. Попробуйте. Начните с этого чайничка. Да-да. К нему подойдет прикуска из тех трех вазонов.

— Это же вульгаризация[1].

— Это материализация. — возразил Лев Николаевич. — Приехал иноземец к нам. С чем он познакомится первым делом? С уборными и кухней. Именно в таком порядке. Вообще уборная, как бы это смешно не звучало, зеркало державы. Ибо они как микрокосмос отражают в сжатом, концентрированном виде всю суть проживающих здесь людей и их правителей. Их наличие, доступность и состояние. В целом.

— Во Франции ужасные уборные, но великая культура! — возразил Герцен.

— Ну какая может быть культура у народа с обосранной жопкой? — оскалился Лев. — Возразите мне, если сможете, но разве страна с чистыми и ухоженными уборными не станет производить позитивное и благостное впечатление?

— Вы замечательно освоили софистику, — вежливо возразил Александр Иванович.

— Театр начинается с вешалки, а страна с уборной, — развел руками граф. — Се ля ви. Впрочем, полагаю, вы не для этого пришли…

И они начали обсуждать геометрию Лобачевского. Собственно, официально ради научных открытий и успехов, совершенных в стенах Казанского университета, они и прибыли. Заявив, что готовят обзорные статьи для своих журналов.

Одна беда — им было сложно удерживаться в рамках темы.

Раз за разом, то и дело они сползали в политические аспекты, а то и откровенно острые вопросы…

— Трагедия 1825 года, увы, поставила крест на многих благих начинаниях… — в ответ на одну из реплик Толстого, произнес Герцен.

— Какая трагедия? — захлопал глазами граф.

— Ну как же? — удивился Хомяков. — Выступление зимой на Сенатской площади.

— А-а-а… этот провалившийся бунт? Да ну, — махнул он рукой. — Пустое.

— Отчего же? — напрягся Герцен. — Иные считают этих людей настоящими патриотами Отечества!

— А кто был выгодоприобретателем бунта?

— Что, простите? — не понял Хомяков.

— Кто с этого должен был получить выгоду? Не понимаете? Хорошо. Смотрите. Павла Петровича убивают в результате переворота. Кому это было выгодно? Кто получил с этого прибыток?

— Разве его убили? — удивился Хомяков.

— Апоплексический удар табакеркой, — язвительно произнес Герцен.

— Ох… я даже не слышал. Впрочем, продолжайте.

— Кому было выгодно его убийство? — повторил Толстой свой вопрос.

— Много кому. — серьезно произнес Герцен. — Он был тот еще тиран.

— О да! Тиран. — хохотнул граф. — Когда вы имеете дело с политическими вопросами, то всегда нужно смотреть — кому сие выгодно, а потом выбирать из числа тех, кто это мог сотворить. Обычно это ограничивает спектр подозреваемых до считаных единиц. И уже по их поступкам можно понять, кто именно из них совершил эту проказу.

— Так просто? — с язвительностью в тоне спросил Александр Иванович.

— Это совсем непросто. — невозмутимо ответил Лев Николаевич. — Для этого нужно как минимум трезво оценивать политическое поле и понимать экономические интересы тех или иных властных группировок. Так вот. Возвращаемся к Павлу. Потому как в той истории все предельно просто. Круг подозреваемых ограничен одним фигурантом — Лондоном. Потому как Павел присоединился к континентальной блокаде Великобритании, а у России был с ней самый большой торговый оборот. Более того — тесно связанный с флотом, что в Лондоне, конечно, терпеть не могли.

— Англичанка гадит, — фыркнул Герцен. — Это не ново.

— А вы, друг мой, англоман? — подался вперед граф.

— Нет, он я тепло отношусь к этой стране. Развитая и прогрессивная держава. Сильная промышленность. Высокая культура.

— Все так, вес так, — покивал головой Лев Николаевич. — А вы знаете, на чем основано их благополучие?

— На правильных законах и разумном устройстве общества.

— Вы серьезно? — расплылся в широкой улыбке Толстой.

— Более чем! И я не понимаю причины вашей реакции на мои слова.

— С начала XVII века англичане занялись треугольной торговлей в Атлантике. Закупали свои промышленные товары, везли их в Африку, там меняли их на рабов и тех уже меняли на колониальные товары в Новом Свете.

— Так поступали многие!

— Все грешат, но зачем же быть среди грешников первым? — мягко улыбнулся Толстой. — Каждая такая сделка приносила не менее четырехсот–пятисот процентов прибыли. И англичане уже к середине XVII века продавали в колонии рабов больше, чем все остальные европейские страны вместе взятые.

— Все совершают ошибки! — воскликнул Герцен. — В 1815 году на Венском конгрессе по инициативе Великобритании работорговлю осудили, а пять лет назад они создали общество борьбы с рабством, которое преследует работорговлю по всему миру!

— Александр Иванович, вы уж простите меня великодушно, но вы словно за фасадом не видите здания. В семидесятые годы прошлого века самые гуманные люди на планете нашли новую треугольную торговлю. Они теперь везли промышленные товары в Индию, где меняли на опиум, а тот сбывали в Китай. Здесь эти светлые и благородные люди получали уже от тысячи процентов прибыли с каждого рейса. Работорговля им стала попросту не нужна. И они начали перекрывать ее, так как на ней зарабатывали другие страны — их конкуренты. А языком болтать, не мешки ворочать. Это они умеют.

— У вас какое-то предвзятое отношение к англичанам, — покачал головой Герцен.

— А как вы будете относиться к людям, которые дарят зараженные оспой одеяла тем, кто пришел спасать их от голода, принеся еды?

— А что это за история?

Толстой рассказал про тех мерзопакостных переселенцев.

Потом поведал о том, как английские колонисты истребляли местное население в Северо-Американских штатах. Об опиумной войне, которая только-только отгремела, тоже поведал.

— … или вы думаете, что китайцы — нелюди и их можно как насекомых травить всякой заразой?

Герцен промолчал.

Очень хотелось ответить, но укор в глазах Хомякова стал настолько сильным, что ему уже было не по себе. Впрочем, записной оппонент в диспутах помог Герцену, вмешавшись.

— Мы так сильно удалились от вопроса выступления на Сенатской площади. — осторожно произнес Алексей Степанович.

— Кто получил бы выгоду от победы бунтовщиков?

— Патриотов. — поправил его Герцен.

— От смены названия суть измены не меняется. Кто? Вот что важно.

— Конечно же наш многострадальный русский народ!

— И как же?

— Например, патриоты хотели немедленно отменить крепостное право!

— И как вы себе это представляете? — оскалился Толстой.

— Ну конечно, крестьяне такие темные, что только под руководством дворянства они и выживают. — скривился Герцен.

— Александр Иванович, не заставляйте меня думать о вас хуже, чем оно есть. Как вы себе представляете освобождение крестьян? Просто освободить? Без земли? Чтобы всю страну охватили голодные бунты? Или. быть может, поделить и отдать им дворянские земли? Ну, чтобы практически все дворяне взялись за оружие, ведь вы теперь их лишите средств к существованию. А они, в отличие от крестьян, им пользоваться умеют. Как ни поверни, но любое резкое решение по этому вопросу — фатально для страны. Она сразу же ушла бы в пучину Смуты.