Читать книгу 📗 "Железный лев (СИ) - Ланцов Михаил Алексеевич"

— Я… — начал было говорить Герцен и замер, подбирая слова.

— Но само по себе освобождение крестьян — это вопрос вторичный. Технологию можно придумать. Если иметь совесть, голову на плечах, не пить алкоголь и не употреблять наркотиков. Куда важнее вопрос — а зачем их освобождать?

— Как зачем⁈ — ахнули эти двое разом.

— Эмоции и всякие морализаторские глупости я попросил бы оставить в мусорной корзине. В вопросах политики они неуместны. Ибо там база — экономика. У нас слабая промышленность. Так?

— Факт, — решительно кивнул Герцен.

— Причем традиционно. Почему?

— Мы отступили от идей соборности, — произнес Хомяков. — Из-за этого отдельные наши соотечественники попросту грабят иных.

— Алексей Степанович, вы хотя бы поверхностно сталкивались с политэкономией? — улыбнулся Толстой. — Вот сделал кузнец топор. Его нужно продать. Кому?

— Крестьянину, полагаю.

— Не обязательно, но допустим. Акт купли-продажи подразумевает обмен товарами эквивалентной ценности. Ну или таковой в глазах участников. Иными словами, крестьянин должен дать кузнецу монеты или, допустим, зерна, по цене топора. Так?

— Разумеется, — кивнул Герцен.

— А теперь простейшая модель. Вот у нас сто крестьян. В год они могут купить сто топоров. Служат эти топоры ровно год. Таким образом, годовое потребление у них получается сто топоров. А если нам надо увеличивать промышленность? Например, ставить мануфактуру, которая позволит изготавливать эти топоры лучше и дешевле. Но для ее существования нужен больший оборот. Например, тысяча топоров в год. Кому их продавать?

— Вы предлагаете заводить колонии? — спросил Александр Иванович.

— Не обязательно. Но да, это называется — расширить рынок сбыта. Рынок бывает внешний и внутренний. Допустим, из-за недоразвитого флота мы не можем иметь колоний. Пока не может. Точнее, не хотим. Так-то флот только и может развиваться, если он для чего-то нужен на деле, но не на словах. Ну да ладно. Нет колоний. Что делать?

— Не знаю. — пожал плечами Герцен, да и Хомяков тоже выглядел озадаченным.

— А ответ простой. Нам нужно расширять внутренний рынок. А тут все упирается в то, что наши крестьяне ОЧЕНЬ бедные. Просто до крайности. И их покупательная способность ничтожна. Из-за чего внутренний рынок России попросту смехотворен. Он меньше, чем в ничтожно маленькой Бельгии.

— Поэтому крестьян нужно освободить!

— Нет Александр Иванович. Нет. Их нужно обогатить! Освобождение же с этим напрямую не связано. Ведь крепостные порой выкупаются. Значит, заработать при желании они могут. Налоги у нас не очень высокие. В Европе масса стран куда сильнее обдирают своих граждан. Тогда в чем беда? Правильно. В доступности технологий. Например, нормального сельскохозяйственного инвентаря. Он же денег стоит. А их у крестьян нет. А чтобы снизить цену этих изделий, их нужно производить больше. А чтобы производить больше, нужно кому-то это все продавать…

— Получается замкнутый круг… — медленно и задумчиво произнес Хомяков.

— Как вы видите, вопрос вообще не лежит в той плоскости, о которой вы ведете беседы в своем кружке. Либерализм, социализм и прочее «измы». Это все лишь фантики. В базе же — экономика. Всегда.

— И кому же было выгодно выступление на Сенатской площади?

— В 1822 году Канкрин ввел новые таможенные тарифы, которые сильно били по интересам Великобритании.

— Ну конечно… — фыркнул Герцен. — Я знаком со многими участниками выступления. Они об ином помышляли!

— Есть такой термин, исключительно медицинский: малолетние дебилы. Дебилизм — это слабая форма врожденного слабоумия. Эпитет же «малолетние» намекает на инфантильное, то есть, безответственное поведение.

— Я попросил бы вас! — взвился Александр Иванович.

— Простой рецепт. Мы находим людей тех, которые считают себя уникальными снежинками, достойными большего. Среди дворян — это каждый второй. Выбираем из них тех, кто с головой все же дружит, но с оговорками. И начинаем ими манипулировать. Удобнее всего это делать через всякого рода общества, окучивая, так сказать, сразу грядку овощей. Подогревая им чувство собственной важности деньгами и всякого рода лестью, параллельно подбрасывая всякие пагубные идеи. Это дешево. Это просто. Это несложно. Главное — это найти побольше числом и повыше рангом этих малолетних дебилов.

Оба собеседника молчали.

Насупившись…

— Лев Николаевич невыносим… — первое, что произнес Герцен, когда они с Хомяковым сели в коляску, уезжая.

— А мне понравился его чай.

— Какой чай⁈ О чем вы⁈

— Вы знаете, Александр Иванович, я увидел в нем отблески забытой старины.

— Да, пожалуй, я с вами соглашусь. Ретроград он, каких поискать.

— Он не ретроград, отнюдь, нет.

— Ну как же? Он ведь отметал все самые передовые идеи!

— Он просто указывал на то, что в них нет никакого смысла.

— А разве это не признак ретрограда?

— С какой стати? — удивился Хомяков. — Ретроград держится за старину, потому что так делали его отцы и деды. Он просто не хочет думать и учится чему-то новому. Лентяй, ищущий самооправдания. А граф… так-то он и за старину не держится, если посмотреть. Просто он все взвешивает на весах практической целесообразности.

— Примитивный человек, — фыркнул Герцен.

— Он, на минуточку, образован лучше нашего, — возразил Хомяков. — И показал блистательный кругозор, равно как и понимание исторических процессов.

— Но это же вздор!

— А у вас есть еще аргументы, кроме этого несогласия?

— Вы же сами слышали, что он назвал либерализм и социализм пустыми фантиками, в которые можно обернуть что угодно. Он их попросту не понимает! Его уровня развития для этого недостаточен!

— Или он понимает их лучше вас. Он ведь раз за разом указывал на то, что у тех или иных явлений, на которые вы ссылались, совсем иная природа. Не всегда я с ним соглашался, но в целом Лев Николаевич был крайне убедителен.

— Вы серьезно так считаете?

— Да. Я серьезно так считаю.

— А как же ваши идеи соборности и мессианства? — усмехнулся Герцен.

— Il fautcultiver notre Jardin[2], — пожав плечами, ответил Хомяков, процитировав финальную фразу романа Вольтера «Кандид, или Оптимизм».

— А-а-а… Так вы полагаете, что он вольтерьянец?

— Именно. — кивнул Алексей Степанович. — Он критикует и осмеивает фанатизм и клерикализм, но не выступает против Бога. Стоит при этом за разумность и опыт, то есть, эмпиризм. Причем весьма успешно. Нас этот юноша разделал под орех. Да и научные успехи имеет. Он, а не мы.

— Вы льстите ему!

— Александр Иванович, ну не надо. Я знаю вашу любовь ершится, но сейчас кто вас видит и слышит? Кому вы что этим докажете? Просто признайте — аргументов нам постоянно не хватало, а этот юноша с изрядной регулярностью ставил нас в ступор своим приземленным и материалистичным подходом.

— Допустим, — нехотя согласился Герцен. — С ним было действительно сложно и трудно.

— Вот. И это в его то годы! Кроме того, он не уничтожал нас и давал высказываться. Хотя мог. Видит бог — вся наша беседа отражает знаменитую фразу, которую приписывают Вольтеру о мнениях.

— Я не согласен ни с одним вашим словом, но готов умереть за ваше право это говорить… — процитировал ее Герцен. — Не думаю, что прямо вот так, но что-то есть. Он действительно нас выслушивал, стараясь поддерживать культурную беседу.

— Отношение к Николаю мы не смогли выяснить, но граф едва ли сторонник республики. Он же ее открыто высмеивает за лицемерие. Ему явно ближе образ просвещенного монарха.

— Он вообще любит высмеивать. — фыркнул Герцен, но уже не так злобно и нервно, как раньше.

— Но лишь то, что этого заслуживает. И отношение у Льва Николаевича к кружкам молодых мыслителей насмешливое. Ровно также Вольтер относился к людям, которые заняты вместо практической деятельности всяким мудрствованием.

— Значит, вольтерьянец. — медленно произнес Александр Иванович.