Читать книгу 📗 "Инженер Петра Великого 4 (СИ) - Гросов Виктор"
Через гонца я тут же отправил Стрешневу новое послание, зная, что оно мигом разлетится по нужным кабинетам. Смысл был простой: барон Смирнов, дескать, ничего не прячет. Он намерен доказать, что великие дела можно творить и здесь, в сердце России, руками славных московских мастеров из подручных материалов. Это был наглый ход. Я одновременно и льстил московской элите, и бросал вызов Демидову, который вечно кичился своими уральскими самородками. Пусть посмотрит, на что москвичи способны.
Правда, реальность оказалась куда прозаичнее и злее. Московские мастера стали главным тормозом всего процесса. Мужики-то с золотыми руками, спору нет. Могли колокол в тысячу пудов отлить, что за десять верст слышно, или пушечный ствол выковать. Но работали они по-старинке, на глазок да на авось. А наши чертежи, с их точными размерами, допусками и прочей заумью, были для них «немецкой блажью». У меня даже появилось некое дежавю, будто я очутился на тульском заводе, в начале своего «попаданства».
И сколько я ни бился, объясняя им про распределение нагрузок и лишний вес, все было как об стенку горох. Они саботировали работу. Не со зла, а просто по дремучести своей. Детали получались грубыми, с пузырями, размеры гуляли. Нартов рвал на себе волосы, пытаясь донести до них суть, но натыкался на стену глухого непонимания. Он же тоже привык к Игнатовскому порядку. А к хорошему быстро привыкаешь.
Пришлось прибегнуть к методам, которые здесь работали безотказно. Я собрал всех мастеров и объявил: каждый, кто работает над «государевой машиной», будет получать тройной оклад. Серебром. Каждый вечер. Глаза у мужиков загорелись. Но я тут же добавил, что за каждую испорченную деталь, за каждый промах в размере будет вычитаться штраф в том же тройном размере, а особо упрямые познакомятся с батогами на конюшне. И для наглядности велел Орлову протащить по спинам одного из самых горластых «умельцев», который накануне демонстративно запорол важную деталь. Сработало. Скрипя зубами, проклиная меня и мою «немецкую науку», они начали работать.
И казалось бы, ничего архисложного я не придумал — всего лишь миниатюрный паровой котел. Но проблемы лезли отовсюду. Медный котел, спаянный местными, потек по шву. Пришлось разбирать, паять заново, теряя драгоценный день. Чугунный поршень, который отлили только с пятой попытки, оказался с микроскопическими дырками и безбожно травил пар. Нартов, похожий на привидение от бессонницы, не вылезал из мастерской. Он сам, на ходу, изобретал то, чего и в чертежах-то не было. Придумал новую систему уплотнения для поршня — какую-то дикую комбинацию из промасленной кожи, пеньки и тонкой нити, которую люди Стрешнева каким-то чудом достали у заезжих купцов. Он лично притирал клапаны, добиваясь герметичности, о которой местные не слыхивали. Я смотрел понимал, что без этого одержимого гения весь мой план так и останется на бумаге.
За день до встречи с Демидовым мы решились на пробный запуск. Момент истины. Двор оцепили преображенцы, отогнав зевак.
— Давление есть! — срывающимся голосом крикнул Нартов. — Пробую!
Он с силой потянул на себя длинный латунный рычаг.
Машина дернулась, издала жалобный стон, будто ее пытали. Из всех щелей с шипением повалил пар. Огромный маховик сделал один тяжелый, натужный оборот, второй… и встал. В наступившей тишине раздался резкий, звенящий хлопок, и из одной из медных трубок, идущих от котла, хлестнула струя кипятка с паром.
Всё. Приехали. Провал.
Настроение упало ниже плинтуса. Мастера, стоявшие поодаль, начали злорадно перешептываться. Нартов плюхнулся на ящик, обхватив голову руками.
Я с трудом подавил рвущийся наружу стон и заставил себя подойти к остывающей машине. Надо было понять, что пошло не так. И у нас была всего одна ночь, чтобы сотворить чудо.
Тишина, которая наступила после провала, давила, высасывала воздух, делала каждый звук — скрип остывающего металла, злорадный шепоток мастеров, тяжелое дыхание Нартова — невыносимо громким. Я стоял перед своим детищем и впервые за долгое время почувствовал разочарование.
Когда сюда заявится Демидов со своей уральской сворой и вся эта напыщенная московская знать, они придут поглазеть на мое фиаско и увидят, как питерский выскочка, барон-самозванец, сел в лужу со своей «бесовской машиной».
Мой авторитет разлетится вдребезги. И дело было не в гордыне. Провал в Москве станет огромным пятном для всей моей Компании. Меншиков, который вложил в нее кучу денег, первым же и потребует моей головы, когда поймет, что его развели. Остальные акционеры тут же подхватят. Государь? Да, он любит дерзких, но он непредсказуем.
Я посмотрел на Нартова. Он сидел на перевернутом ящике, тупо пялясь в землю, его плечи обвисли. Он, гений, творец, впервые понял, что одной гениальности мало. Есть еще криворукие исполнители, дрянной металл, есть сотни мелочей, которые могут похоронить самую великую идею. Его уверенность, фанатичная вера в силу механики дала трещину. В этот момент я понял, что если сдамся я, то посыплются и все остальные.
— Отставить киснуть! — мой голос прозвучал неожиданно громко, даже для меня самого. — Ошибки — это не провал. Это учеба. Тащите факелы! Ночь у нас длинная, а работа только начинается.
Мастера, которые уже собирались расходиться, недовольно заворчали. Я подозвал к себе Нартова.
— Андрей, — я положил руку ему на плечо. — Ты лучший механик, которого я знаю. Выкинь все лишнее из головы. Мы не вечный двигатель строим. Нам нужно, чтобы эта железяка проработала завтра один час. Всего один час. Думай, помогай. Что мы можем сделать прямо сейчас?
Мое спокойствие, кажется, подействовало. Нартов поднял на меня глаза. Он подошел к машине, осторожно потрогал еще горячую, лопнувшую трубку. Его пальцы, казалось, видели то, чего не замечали глаза. Он долго молчал, хмурился, что-то прикидывая в уме.
— Трубку менять — ночи не хватит, — наконец пробормотал он. — Надо весь коллектор разбирать, паять заново… не успеем.
Он снова замолчал, и я видел, как в его голове идет бешеная работа. Он не искал отмазок, он искал решение. И это был уже новый Нартов — инженер-кризисник, способный думать в условиях полного аврала.
— А что, если… — он вдруг выпрямился, и его глаза загорелись. — Что, если ее не менять? Что, если ее просто… отсечь?
Я не сразу въехал, о чем он.
— Смотрите, ваше благородие, — он схватил кусок угля и прямо на грязном полу начал чиркать схему. — У нас десяток трубок. Лопнула одна. Мы не можем ее запаять. Но мы можем заглушить ее с обоих концов! Вырезать поврежденный кусок, а на его место впаять две глухие медные пробки. Мы потеряем в мощности, но вся остальная система будет работать!
Я смотрел на его корявый чертеж, и у меня перехватило дыхание. Байпас. Обводной контур. Гениально простое, элегантное решение, рожденное из чистого отчаяния. Не чинить сломанное, а изолировать его, пожертвовав малым, чтобы спасти целое.
— За работу! — заорал я, чувствуя, как возвращается надежда.
Ночь превратилась в лихорадочную, отчаянную гонку. Под светом десятков факелов Пушечный двор гудел, как растревоженный улей. Нартов руководил процессом с жесткостью и властью, которых я в нем раньше не видел. Он больше не просил, он приказывал. Его голос звенел над двором, он гонял мастеров, заставляя переделывать, добиваясь нужного результата. И они, видя его одержимость, заражались этим азартом, забыв про усталость и недовольство.
Глубокой ночью, когда работа была в самом разгаре, у ворот двора остановилась одинокая карета. Из нее вышел закутанный в плащ Стрешнев. Орлов было дернулся его остановить, но я махнул рукой. Старик, не говоря ни слова, прошел через двор, окинул хозяйским взглядом кипящую работу, и подошел ко мне. Он не спрашивал, что случилось. Он и так все видел.
— Говорят, государева машина с норовом оказалась, — тихо произнес он.
— Есть немного, Тихон Никитич, — ответил я, не отрывая взгляда от того, как мастера возятся.
Он постоял рядом, помолчал, а потом его слуга вынес из кареты плетеную корзину. Внутри, в соломе, оказалась пузатая, запечатанная сургучом бутыль старого церковного вина и два серебряных кубка.
