Читать книгу 📗 "Четыре подвала (СИ) - Прокофьев Андрей Александрович "Прокоп""

— В машину! — закричал Петр Васильевич, это было предназначено Кречетову.

Сам же он, выхватив из-за пояса пистолет, бегом рванулся к училке.

— Не уходи с дорожки! — кричал он ей.

А она уже видела собаку. Она ничего не могла понять, да и не было у неё на это времени. Она дико закричала, она бросила сумку и побежала. Хорошо, что по дорожке, что навстречу следователю.

Сергей Павлович не растерялся, если бы он этого не сделал, то вероятно, что всё закончилось бы крайне печально. Но автомобиль Кречетова рванулся с места, он вылетел на пешеходную тропу, сократив расстояние между собой и людьми. Ветви кустов с треском оцарапали кузов жигулей. Что-то лопнуло, попав под колеса.

— В машину! — дико закричал Петр Васильевич, на этот раз это было адресовано училке.

Раздались два выстрела. Собака уже была на расстоянии в пятьдесят метров. Третий выстрел, и всё бестолку, лишь оглушило пространство, и, в свете автомобильных фар, во всей красе предстало самое настоящее чудовище. Его зловещий, ужасный рык был страшнее выстрелов. Его горячее дыхание покрывало те десять метров, которые оставались между ними. Петр Васильевич больше не стрелял. Он что было сил рванулся к автомобилю, который не мог оказаться ближе, потому что путь ему преграждал железобетонный блок, неизвестно зачем и почему находящийся здесь.

Учительница тем временем успела запрыгнуть в авто, сделала это с невероятной ловкостью, и сейчас тряслась, задыхалась от бега и страха, громко всхлипывала. Петр Васильевич одним махом перепрыгнул железобетонный блок. Собака практически его настигла. Но этим ему лишь помогла. Её мощные лапы коснулись его спины. Этот толчок просто впихнул следователя в проем открытой дверцы. В крайне неудобном положении оказался он на заднем сидении. Своим телом придавил и без того еле живую учительницу к противоположной, закрытой дверце. Только вот собака проникнуть внутрь не могла, ей мешали её же размеры. Зато собака просунула внутрь голову, кошмарную открытую пасть. Учительница в этот момент потеряла сознание. Собачьи зубы соприкоснулись с правой руку следователя. Но в этот момент Сергей Павлович дёрнул автомобиль назад. Собака осталась снаружи. Собака не успела как следует захватить зубами Петра Васильевича, поэтому он остался в машине, поэтому он захлопнул дверцу. Только на этом дело ещё не было закончено. Собака бросилась вперёд, прямо на лобовое стекло, пытаясь разбить его, чтобы проникнуть в салон. Кречетов сильно ударился о рулевое колесо. В глазах поплыло, но он оставался в сознании. Он резко дёрнул ещё назад и влево, стараясь как можно быстрее совершить разворот. Лобовое стекло выдержало, но пошло сплошными трещинами. Собака атаковала вновь, посыпалось стекло, но жигуленок успел совершить разворот. Петр Васильевич, ощущая боль в руке, увидел, как на дорожке появился человек, как он стоял и спокойно смотрел на происходящее. В этом человеке, несмотря на темноту, следователь прекрасно опознал того самого преступника из будущего, который противно улыбался, который насмехался над всем тем, что происходило здесь и сейчас.

С диким шлейфом автомобиль рванулся с места. Рванулся прочь отсюда, в сторону улицы Смирнова, где было относительно светло, ведь по правую руку были дома, в их окнах горел свет.

Остановились скоро.

— Стоп! — крикнул следователь.

Автомобиль замер на месте, прямо напротив дома учительницы. Теперь какое-то время молчали. Просто необходима была эта пауза. Учительница пришла в себя без посторонней помощи, она совершенно ничего не понимала, она смотрела на милиционеров так, как будто пыталась проснуться, как будто всё это было действием кошмарного сна.

— Кто вы? Что это было? — проговорила она, её губы тряслись, вместе с губами тряслись и произнесенные ею слова.

— Что это было? Это была ваша смерть, Валентина Михайловна. Но на этот раз нам удалось её предотвратить — очень жёстко произнес Петр Васильевич.

— Что вы говорите, какая ещё смерть. Там было чудовище. Там была собака размером с корову, которая охотится на людей.

— Она и есть смерть. У вас дома есть успокоительное?

— Какое ещё успокоительное, её нужно доставить в больницу — опередив училку, сказал Кречетов, он плохо себя чувствовал, что физически, что и психически, руки тряслись, как и слова учительницы, когда он начал прикуривать сигарету.

— Не курите здесь — неожиданно твердо и четко попросила училка.

Сергей Павлович обернулся, глянул на эту женщину с некоторым изумлением.

— Так есть дома успокоительное? — вернулся к своему вопросу следователь Зимин.

— Есть настойка пустырника, валерьянка — прозвучало в ответ.

— Ясно, когда придёте домой, то выпейте, то лежите, то постарайтесь уснуть. Хотя я не врач. Давайте, мы всё же доставим вас в больницу, в Сосновый бор. Там вас примут, дадут препараты, а уж всё остальное затем — сказал Петр Васильевич, рука сильно болела, но он сейчас понимал и чувствовал, что огромные клыки собаки лишь самую малость, лишь чуточку коснулись его, что почти нет крови, что там будут всего лишь характерные синие следы на коже, незначительные кровяные разводы.

— На каком основании меня примут в психиатрической больнице? — и вновь жёстко спросила Прохорова, она явно стала приходить в себя, не прошло и пятнадцати минут с того момента, как она чудом осталась жива, а она изменилась, ей не понравилось то, что сказал милиционер.

— На основании моего удостоверения — так же жёстко ответил Петр Васильевич.

— Нет, я пойду домой — сказала училка, открыла дверцу, больше ничего не произнесла, не узнала чего-то, что должна была бы, не поблагодарила сотрудников милиции, зато сильно хлопнула дверцей.

— У неё шок — спокойно сказал Кречетов.

— Вероятно, но всё же хороша штучка, теперь я во многом понимаю своих товарищей, её учеников — засмеялся Петр Васильевич, закурив сигарету.

— Что дальше? — спросил Сергей Павлович.

— По домам дальше. Моя машина здесь рядом.

— Ты сможешь управлять? — спросил Кречетов.

— Да.

Непроницаемый туман окутывал, успокаивал всё вокруг. Было в этом что-то воистину грандиозное. И ни одной живой души. Всех этих сволочей здесь нет, им не дано сюда пройти. Какой бы дорогой они ни пытались этого сделать, но это невозможно.

Ветер шумел, двигал кроны берёз и осин. Сдувал капли дождя, они утрачивали свой горизонтальный статус, они вынуждено падали под углом. Касались старых оконных рам, на которых давно потрескалась краска. Находили серый шифер на крыше, уже давно ставший прекрасным дополнением общему фону. Да, здесь всё тонуло в сером. Здесь всё было пропитано холодом и сыростью. И ведь не было в этом ничего такого, что удивило бы. Нет, здесь всё так и должно быть. Огромные черные лужи. Быстро бегущие по небу тучи. Низко, и ещё ниже и ниже, что касаются дымовой трубы дома, из которой давным давно не идёт дым. Так же и остальные трубы, остальные дома. В этом пространстве в них нет жизни. Они просто ничейные дома, они самая странная и непостижимая субстанция бытия. Потому что лишены того, для чего были созданы.

Часть невероятного пейзажа. Застывшего в полном и мрачном отрешении. Оказавшегося за перегородкой, всего в одном шаге по другую сторону от привычного измерения. Но всё это возможно, всё это такая же часть пространства. Только не для всех. Только такая, в какой лучше никогда не бывать. Но я был здесь. Я стоял и смотрел на собственный дом. На всё то, что было рядом. И я же не ощущал во всем этом чего-то того, что притянуло бы родным, напомнило о самом себе теплом и светом. Нет, здесь этого не было. Здесь была смерть, и даже не то её значение, к которому привыкли люди, а некая иная её форма.

Только я вошёл в дом. Мне было хорошо. Мне давно не было настолько хорошо. Я внимательно и долго смотрел на самого себя. На себя который лежал на диване, который спал и видел меня, находящегося рядом. Я позвал собаку. Я произнес: Хозяин был старый, хозяин сошел с ума. Собака появилась в одно мгновение, она смотрела на меня, она несколько раз широко зевнула. Затем собака легла на пол, вытянув вперёд свои лапы. Она занимала почти всю длину комнаты, она оставляла мне мало места. И это было правильно, потому что в этой комнате я был лишним. Всё то, что мне нужно было здесь, так эта тетрадь, которая по-прежнему лежала на столе возле окна. Я должен был записать: что скоро, что всё очень скоро, и кошмарный сон прекратит своё существование. Как же я переоценил свои силы. Насколько наивен и самонадеян был всего какую-то неделю назад. И этой недели хватило, меня целиком поглотила, подчинила себе страна страхов собственного детства. Тех страхов, которых на самом деле не было, которые явились из будущего. Явились, чтобы раз и навсегда перепутать пространственную и временную суть, чтобы предъявить мне то, что стало со мной. Но представить это в особо невероятном формате. Я мог бы удивиться. Я мог бы попробовать отрицать. Но нет, я сейчас четко, ясно понимал, что всё так и должно быть. Детство не определяет само себя, нет, его определяет то, что придет после, что до неузнаваемости исказит то, что было на самом деле. Но сейчас я спал. Сейчас меня уже не было в две тысячи двадцать первом году. Сейчас то, что принадлежало две тысячи двадцать первому году находилось в году тысяча девятьсот восемьдесят третьем. И это оное во что бы то не стало пыталось, вернувшись в прошлое, переделать будущее, хотя бы попытаться это сделать. Не понимая, не беря в учёт то, что уже поздно, что нет в этом никакого смысла. Потому что этот человек практически мертв, он заснул тем самым летаргическим сном, он уже оказался в пространстве сумрачного перехода. А может, что как раз наоборот, может, что именно поэтому всё это и происходило, как агония, как то, чего нельзя было сделать раньше.