Читать книгу 📗 "Тени столь жестокие (ЛП) - Зандер Лив"

— Я.

Она кивнула.

— Девочка, да. Но живая. И тогда я предложила служанке золото — больше, чем она увидела бы за всю жизнь, если отдаст тебя мне. В одну ночь, когда я распустила всех, кто видел моего мёртвого сына, твоя мать пришла тайно. Она ушла с мешочком золота, оставив ребёнка в колыбели.

Я так сильно тебя люблю.

Голос Ароса отозвался эхом в голове. Лорд дома Батана, суженый Лорн, сказал в конюшнях Дипмарша, что видел, как моя настоящая мать произносила мне эти слова, когда я была младенцем. Но как? Если она отдала меня? Почему все так легко от меня отказывались? Как она могла любить — и при этом обменять меня на кошель монет, словно я была буханкой хлеба?

— Мой супруг, конечно, был не вполне доволен девочкой, но это дало ему надежду на мальчика, — сказала мать — леди Брисден, и на её губах появилась странная гримаса: слабая улыбка. — Я была счастлива. После стольких лет, стольких могил у меня наконец был ребёнок. Я… пыталась кормить тебя грудью, но молоко уже высохло.

Она моргнула ещё раз, и тут же раздался всхлип, исказивший улыбку. Она опустила руку на край купели, будто боялась упасть в обморок, если не удержится.

— О, Галантия, ты так отчаянно кричала от голода, каждый пронзительный визг напоминал мне, что ты не мой ребёнок. И что я… я не настоящая мать. Никогда ею не буду, как бы ни старалась. А я старалась, Галантия, правда старалась. Часами совала тебе в рот тряпки, вымоченные в молоке, держала тебя, качала, пела тебе, но ты всё равно… не переставала плакать.

Я смотрела, как слеза скатилась по тонким морщинкам под её глазами. Видение столь неожиданное, столь чуждое её обычно безэмоциональному лицу, что в животе у меня разверзлась яма. Я слышала боль в её словах — сердечную рану оттого, что она хотела любить ребёнка, но была отвергнута.

Горло сжалось, когда я подняла руку — и ещё сильнее, когда я потянулась к материнской ладони. Всю жизнь я жила под гнётом чувства нелюбви и отверженности, а горькая правда оказалась в том, что я сама — не ведая того, младенцем — первой оттолкнула её. Пронзила её сердце острей лезвия, прежде чем смогла упрекнуть её в том же. Она ведь хотела любить меня, не так ли? И, может быть, даже любила — пусть всего лишь один день.

Но как только моя рука легла на её, она отдёрнула её и вновь вцепилась в ткань, последний судорожный всхлип уступил место очередной гримасе презрения.

— А когда я уговаривала тебя, умоляла замолчать, вдруг… вокруг тебя появилось белое пёрышко. Оно облепило твою колыбель, чепчик, шерстяное одеяло, в которое ты была завернута. Ты корчилась, рот искривился в нечто… чудовищное. И тогда я поняла, кто ты. — Её холодный взгляд поднялся на меня, но именно верхняя губа, скривившаяся от отвращения, выжала новую каплю крови из моего и без того истерзанного сердца. — Что ты.

Её отвращение, столь яркое и не прикрытое, вывернуло мне желудок, и во рту появился горький вкус.

— Я была ребёнком, потом девочкой, теперь женщиной — и все три не жаждали ничего больше, чем тёплого взгляда, доброго слова, нежного прикосновения от тебя. Как ты можешь быть столь бессердечной?

Она подняла глаза, пронзив меня взглядом.

— Похорони тринадцать детей, Галантия. Сделай это — и тогда посмотри, что останется от твоего сердца.

Тринадцать детей.

Тринадцать.

Это число заставило дрожь пробежать по моей спине, и я подтянула к груди распаренные ноги, чтобы согреться.

— Где моя мать-ворона?

— Та… предательница покинула Тайдстоун на следующий день после того, как отдала тебя мне. Кто твой отец — я не знаю. — Она рылась в складках моего сброшенного платья, пока не потянула за поясок и не достала мешочек, что дал мне капитан Аскер. — О твоём рождении уже объявили, твое здоровье похвалили врачи. Лорд Брисден был в пути в Тайдстоун, полон нетерпения увидеть своего первого ребёнка, прожившего не только больше нескольких часов, но и дней. У меня не было иного выбора, кроме как оставить тебя. Рису наняли и велели держать тебя у груди безотлучно.

— Она знала, кто я. — Кивок матери на периферии моего взгляда не был нужен для подтверждения. — В тот день, когда Риса нашла белое перо в моём постельном белье в таверне? Тот странный взгляд, что она тогда бросила на меня? Да, она знала. И всё равно любила — сильнее, чем обе мои матери вместе взятые. — Вот, почему ты никогда не позволяла мне бегать, скакать, играть.

Плакать.

Жить.

— Любая боль или сильные эмоции могли вызвать обращение, а это значило бы виселицу для тебя и костёр для меня. Как случится и теперь, если кто-нибудь узнает, что ты. — Она поднялась и повернулась к очагу. — Это платье нужно сжечь.

Я лишь кивнула, глядя на рябь на поверхности воды, словно наблюдала всю свою жизнь, искажающуюся в нечто неузнаваемое. Словно тысяча осколков, и ни один не подходил к другому. Почему моя мать-ворона так легко от меня отказалась? И кто был моим отцом?

Внутри расползалась пустота. С исчезнувшей матерью, неизвестным отцом и отсутствием живых душ, способных дать ответы, как мне собрать себя заново, если я даже не знала, кто я на самом деле? Может, полукровка? Но даже в этом случае…

Я прищурилась на зеленоватый синяк на колене, когда в глубине сознания возник новый важный вопрос.

— Где мой дар?

Если я могла обращаться, разве у меня не должно быть дара? Или он ещё не проявился, как это было с матерью Малира?

— Не знаю и знать не хочу, — фыркнула мать, сворачивая платье. — Одно только богами данное облегчение, что мне все эти годы не пришлось тревожиться об этом. Чёрная магия. Зловещие тени. Нечестивые видения.

На последнем слове мои глаза распахнулись, а взгляд метнулся к сумке, свисающей над пламенем на поясе. В памяти отозвался голос капитана Аскера: «Молю вас, госпожа, верните мне мою пару».

Марла!

Если она могла видеть прошлое, как когда-то сказал Аскер в коридоре Дипмарша, то сумела бы она рассказать мне и о моём? Показать мать? Отца? Объяснить, почему у меня нет дара — или, по крайней мере, что он никогда не проявлялся? Никакой остроты чувств, никаких теней, никаких видений.

Ничего.

— Нет! — я выскочила из воды, зацепившись одной ногой за край ванны и чуть не рухнув прямо в очаг, прежде чем успела ухватиться. — Сжигай платье, если хочешь, но эту вещь я должна сохранить.

— Мне не нужно в этом доме ничего, что связано с воронами… — она протянула всё к пламени.

Я вырвала сумку, сорвав её с пояса, внутри лязгнули соляные камни с заточенными в них тенями смерти. Этот звук тут же заглушило пламя, пожирающее платье, и скрип петель — в комнату вошёл отец.

Его взгляд скользнул от моих пальцев на ногах до груди, после чего он резко отвернулся.

— Боги, женщина… прикрой же её!

— Простите, мой лорд, не успела одеть её подобающим образом, — мать вытащила из старого шкафа коричневое нижнее платье и поспешно натянула его на меня.

Одна рука. Вторая.

Я же, пряча сумку за спиной, опустилась в изящный реверанс босыми ногами.

— Мой господин отец.

Он прочистил горло и повернулся, его каштановые волосы ещё не тронул ни один седой, но под глазами пролегли тёмные синяки.

— Ты не должна была прибыть в Тидстоун ещё неделю. И вот я слышу, что ты протопала по снегу, чтобы стучать в мои ворота? Что это значит?

Каждая нота его резкого тона несла в себе все невысказанные обвинения: Ты снова подвела, Галантия. Ты — разочарование. Ты — ничтожество. И так далее, и так далее…

Я встретила его ореховый взгляд, не находя ни одного разумного оправдания, которое могло бы утешить его надеждами на союз с Малиром. После всего, что он сделал со мной, со всеми воронами, и даже с самим Малиром — зачем мне заботиться о том, если силы Тарадура перережут ему горло? Вытеснят его из Тайдстоуна? Почему я должна была помогать им всем?

Потому что сейчас мне отчаянно требовалось отвлечь его внимание. А что могло ввергнуть Тайдстоун в больший переполох, чем подготовка к осаде?