Читать книгу 📗 "Дьявол во плоти - Радиге Реймон"

Я слишком хорошо знал ценность того, в чем никогда не признаются любимым из страха показаться смешными, чтобы не предположить и у Марты того же удручающего целомудрия, что и у меня самого. И я страдал из-за невозможности проникнуть в ее душу.

Я вернулся домой в половине десятого вечера. Родители спросили меня о прогулке. Я с воодушевлением принялся расписывать им Сенарский лес, папоротники высотой в два моих роста, а также Брюнуа, очаровательную деревушку, где мы перекусили, как вдруг моя мать прервала меня насмешливо:

— Кстати, Рене заходил сегодня, часа в четыре. И очень удивлялся, узнав, что пошел с тобой в дальнюю прогулку.

Я покраснел с досады. Это мое приключение (как и многие другие, впрочем) лишний раз убеждало меня, что я отнюдь не создан для лжи, как бы тщательно я ее не готовил. Меня всегда на ней поймают. Мои родители ничего больше не добавили, удовлетворившись этим скромным триумфом.

Отец, впрочем, стал невольным пособником моей первой любви. Пожалуй, он ее даже поощрял, радуясь тому, что я в своем раннем созревании так или иначе самоутверждаюсь. Раньше он всегда боялся, что я попаду в руки какой-нибудь дурной женщины. И он был доволен, что меня полюбила девушка вполне порядочная. Лишь в одном случае он захотел бы вмешаться, — если бы Марта решила развестись.

Что до моей матери, то она отнеслась к нашей связи вовсе не так добродушно, как отец. Она была ревнива. И смотрела на Марту глазами соперницы. Она даже находила ее антипатичной, не отдавая себе отчета, что и любая другая женщина, удостоившаяся моей любви, вызвала бы у нее те же чувства. Впрочем, ее гораздо больше моего отца занимало всякое «что-люди-скажут». Она удивлялась, как это Марта решилась скомпрометировать себя с мальчишкой моего возраста. К тому же она воспитывалась в Ф…, а во всех этих пригородных местечках по мере удаления от рабочих окраин начинают свирепствовать те же страсти, та же жажда сплетен, что и в глухой провинции. Зато близкое соседство с Парижем придаст всем толкам и пересудам гораздо большую развязность. Каждый должен здесь держаться своего круга и соблюдать приличия. Именно потому, что я завел любовницу, муж которой солдат, я увидел, как мои товарищи мало-помалу отвернулись от меня, по приказу своих родителей, разумеется. Причем в строго иерархическом порядке: от сына нотариуса до сына нашего садовника. Мою мать подобные меры задевали, мне же они казались почестями. Она считала, что я гублю себя ради какой-то сумасшедшей. Наверняка она не раз попрекала отца, что сначала он свел нас с Мартой, а потом на все закрыл глаза. Но при этом полагала, что именно ему надлежит что-то предпринять. А поскольку отец помалкивал, она тоже хранила молчание.

Все свои ночи я проводил у Марты. Я приходил к ней в половине одиннадцатого, а уходил утром, часов в пять или шесть. Через стены я больше не лазил. Я удовлетворялся тем, что открывал дверь своим ключом; хотя и подобная простота требовала некоторых забот. Чтобы колокольчик никого не разбудил, я с вечера оборачивал его язычок ватой. Возвращаясь поутру, я ее снимал.

Дома в моих отлучках никто не сомневался; не были они тайной и в Ж… Мартины домохозяева и пожилая чета с первого этажа уже давно косо посматривали в мою сторону и едва отвечали на мои приветствия.

Утром, в пять часов, стараясь ступать как можно тише, я спускался по лестнице с башмаками в руках и обувался уже внизу. Однажды я столкнулся на лестнице с разносчиком молока. У него в руках были бутылки, у меня башмаки. Он пожелал мне доброго утра с недоброй ухмылкой. Я тут же решил, что Марта пропала. Наверняка он растрезвонит об этом по всему Ж… Но больше всего меня при этом удручал мой собственный нелепый вид. Я мог, конечно, купить у парня его молчание, но не сделал этого — просто не знал, как взяться за дело.

Когда мы увиделись с Мартой днем, я не посмел ей ничего рассказать. Впрочем, к ее репутации этот эпизод уже не мог ничего добавить. Вопрос был давно решен. Молва сделала нас любовниками задолго до того, как это произошло в действительности. Мы-то ни о чем таком даже не догадывались. Но вскоре пришлось прозреть. И вот как-то раз я нашел Марту в совершеннейшем изнеможении. Оказалось, хозяин только что ей рассказал, как уже в четвертый раз подстерег мой уход на рассвете. Он, дескать, сначала отказывался верить своим глазам, но затем был вынужден смириться с очевидностью. Заодно, кстати, и пожилая чета снизу жаловалась, якобы, что мы шумим и днем, и ночью. Марту все это сразило наповал. Она хотела съехать тотчас же. Но нам после этого и в голову не пришло вести себя не так резво во время наших свиданий. На это мы были неспособны. Привычка была усвоена уже слишком глубоко. Только тогда Марта стала понимать кое-что из того, что раньше ее удивляло. Например, ее единственная подруга, которой она дорожила по-настоящему, молодая шведка, вдруг перестала отвечать на ее письма. Я выяснил потом, что какой-то доброхот, заметив нас в поезде обнявшимися, посоветовал ей не встречаться больше с Мартой.

Я заставил Марту пообещать мне, что в случае, если разразится какая-нибудь драма, будь то с ее родителями, будь то с мужем, она проявит твердость. Угрозы домовладельца, кое-какие из долетавших до меня слухов давали мне все основания и бояться, и одновременно надеяться на решительное объяснение между Мартой и Жаком.

Марта умоляла меня заходить к ней почаще, пока Жак будет в отпуске. Она уже рассказывала ему обо мне. Я отказывался — из опасения плохо сыграть свою роль в присутствии другого мужчины, увивающегося вокруг нее. Жакова побывка должна была длиться одиннадцать дней, но при некоторой изворотливости он смог бы добавить к ней еще пару. Я заставил Марту поклясться, что она ежедневно будет писать мне «до востребования». Прежде чем отправиться на почту, я подождал три дня, чтобы наверняка найти там письмо. Их оказалось уже целых четырех. Но получить письма на руки я не смог — не хватило какой-то бумажки, удостоверяющей личность. Мне тем более стало не по себе, что я уже подделал свое свидетельство о рождении, поскольку правила допускали пользование почтой «до востребования» лишь с восемнадцати лет. Я настаивал, заглядывая в окошечко, больше всего желая швырнуть в глаза барышни, выдающей корреспонденцию, горсть молотого перца, завладеть своими письмами и дать тягу. В конце концов, поскольку на почте меня все-таки знали, я сумел договориться, чтобы письма переслали моим родителям.

Решительно, слишком многому мне еще предстояло научиться, чтобы стать мужчиной. Вскрывая письмо от Марты, я с сомнением спрашивал себя, как удалось ей справиться с этой задачей — написать любовное письмо. Я просто забыл, что из всех разновидностей эпистолярного жанра любовное письмо — самая незамысловатая; была бы любовь, а остальное приложится. Я нашел, что Мартины письма восхитительны, не хуже самых изысканных, какие только мне доводилось читать. Хотя ничего такого особенного в них не было, Марта писала о вещах вполне заурядных, да еще о том, какая это мука — жить вдали от меня.

Меня удивляло, что пытка ревностью оказалась гораздо слабее, чем я предполагал. Жак уже начинал казаться мне этаким вечным мужем; я напрочь забыл о его молодости и видел в нем чуть ли не старикашку.

Сам я Марте писем не писал, это было бы слишком рискованно. В сущности, я был этим даже доволен, ибо, воздерживаясь от переписки, не давал пищи смутным опасениям, возникающим перед любым новым предприятием, что окажусь неспособным, что мои письма могут шокировать ее, или показаться наивными.

Моя небрежность привела к тому, что дня через два я оставил валяться на своем рабочем столе одно из Мартиных писем. Оно исчезло. Потом появилось снова. Исчезновение этого письма расстраивало все мои планы: я ведь рассчитывал, воспользовавшись Жаковой побывкой, убедить своих родителей, что окончательно порвал с Мартой. И если раньше я из пустого бахвальства позволял им догадываться, что завел любовницу, то теперь стремился давать как можно меньше доказательств нашей связи. И ведь надо же — когда я почти в этом преуспел, отец вдруг обнаруживает подлинную причину моего благоразумия.