Читать книгу 📗 "Дьявол во плоти - Радиге Реймон"
Я открыл дверь. Прошептал:
— Марта?
Она ответила:
— Чем так пугать меня, лучше бы ты пришел утром. Тебе что, дали отпуск на неделю раньше?
Она приняла меня за Жака!
Однако, хоть я и понял, какой прием был бы ему уготован, я понял также, что Марта кое-что от меня утаила. Оказывается, Жак должен приехать через неделю!
Я зажег свет. Она продолжала лежать, повернувшись к стене. Было так просто сказать: «Это я», но я этого не сделал. Я поцеловал ее в шею.
— У тебя все лицо мокрое. Вытрись.
Только тут она обернулась. И вскрикнула.
В одну секунду ее настроение изменилось, причем она даже не дала себе труда хоть как-то объяснить мое ночное появление:
— Бедненький мой, ты же заболеешь! Быстро раздевайся.
Она сбегала в гостиную оживить огонь в камине, вернулась и, поскольку я так и не пошевелился, предложила:
— Хочешь, я тебе помогу?
Я всегда раньше опасался этого момента — из страха показаться смешным; теперь я благословлял дождь, благодаря которому в моем раздевании появлялся оттенок материнской заботы. Марта тем временем все суетилась — уходила, приходила, вновь уходила — на кухню, взглянуть, согрелась ли вода для моего грога. И, наконец, нашла меня в постели, голым, наполовину спрятавшимся под пуховиком. Она заворчала на меня — глупо, мол, оставаться голышом, и что надо бы растереть меня одеколоном.
Потом открыла шкаф и бросила мне пижаму. Пижама Жака! И я опять подумал о возвращении этого солдата, вполне возможном, раз сама Марта в него поверила.
Я был в постели. Марта легла рядом. Я попросил ее погасить свет, поскольку даже в ее объятиях опасался своей робости. Темнота прибавила бы мне духу. Марта мягко возразила:
— Нет, я хочу видеть, как ты заснешь.
При этих словах, исполненных такой прелести, я опять почувствовал смущение. Я увидел в них трогательную нежность женщины, которая всем рисковала, чтобы стать моей любовницей, и, догадываясь о моей болезненной робости, соглашалась, чтобы я просто заснул рядом с ней. А я в течение четырех месяцев твердил ей о своей любви, но ни разу еще не дал ей того доказательства, на которое так щедры мужчины, и которое подчас заменяет им любовь. Я погасил силой.
Опять меня охватили недавние сомнения, которые я уже испытал, прежде, чем войти в дом. Но ожидание любви длилось не долее ожидания перед дверью. Впрочем, мое воображение рисовало себе такие восторги сладострастья, достичь которых все равно бы не сумело. К тому же для первого раза я чересчур опасался походить на мужа и оставить у Марты неприятные воспоминания о первых мгновениях нашей любви.
Итак, она оказалась счастливее меня. Но тот миг, когда мы разомкнули наши объятия и я увидел ее дивные глаза, вполне компенсировал мне собственную неловкость.
Ее лицо преобразилось. Я даже удивлялся, что не могу коснуться сияющего ореола, который и вправду обрамлял ее лицо, как на старинных картинах из жизни святых.
Мои недавние страхи исчезли. Им на смену пришли другие.
Ибо я понял, наконец, всю силу этого акта, на который моя робость до сих пор не могла решиться, и теперь трепетал от мысли, что Марта принадлежала своему мужу гораздо больше, нежели хотела признаться.
Правда, по-настоящему оценить то, что я только что впервые изведал, мне было еще невозможно; для этого требовался опыт каждодневных радостей любви.
А пока мнимое наслаждение принесло мне новую муку — ревность.
Я злился на Марту, так как видел по ее благодарному лицу, чего стоят плотские узы. И я проклинал мужчину, который пробудил ее тело раньше меня. И я понимал теперь, насколько был глуп, почитая Марту за девственницу. В любое другое время желать смерти ее мужу было бы всего лишь детской химерой. Но теперь это желание становилось почти таким же преступным, как если бы я убил сам. Зарождением своего счастья я был обязан войне, от нее же ждал и окончательной развязки. Я надеялся, что она послужит моей ненависти словно какой-нибудь анонимный убийца, совершающий наше преступление вместо нас.
И вот мы вместе плачем. Марта укоряет меня за то, что я не помешал ее замужеству. «Но тогда, — думаю я, — разве оказался бы я в этой постели, которую сам выбрал? Она бы жила у своих родителей; она никогда не принадлежала бы Жаку, но ведь и мне бы она тоже не принадлежала. Не будь его, ей не с кем было бы меня сравнивать, и, кто знает, может она стала бы сожалеть, надеясь на что-то лучшее. У меня ведь нет ненависти к самому Жаку. Мне ненавистна уверенность, что мы всем обязаны человеку, которого обманываем. Но я слишком люблю Марту, чтобы считать наше счастье преступным».
Мы вместе плачем — плачем о том, что мы всего лишь дети, и располагаем столь немногим. Похитить Марту? Но ведь она и так не принадлежит никому, кроме меня; похитить ее — означает похитить ее у себя самого, потому что нас наверняка бы разлучили. И мы уже предвидим, что конец войны будет и концом нашей любви. Мы оба знаем это, напрасно Марта клянется все бросить и последовать за мной хоть на край света. Я по натуре своей вовсе не склонен к бунту, и плохо себе представляю, становясь на ее место, эту безумную выходку. Наконец, она объясняет мне, почему считает себя чересчур старой: оказывается, через пятнадцать лет жизнь для меня только начнется, и меня полюбят женщины, которым будет столько же лет, сколько ей теперь. «Я смогу только страдать, — добавляет она. — Если ты меня бросишь, я от этого умру. А если останешься, то из жалости. И я буду мучиться, видя, как ты жертвуешь ради меня своим счастьем».
Несмотря на все свое возмущение, я злился на себя, что не смог показать ей достаточной убежденности в обратном. Но Марта ничего другого и не требовала. Даже самые слабые мои доводы казались ей убедительными. Она отвечала: «Да, да, конечно, я как-то об этом не подумала. Я верю тебе, я чувствую, что ты меня не обманываешь». Но сам я перед лицом ее страхов не чувствовал свою совесть вполне спокойной. Поэтому мои утешения были довольно вялыми, будто я разубеждаю ее только из вежливости. Я говорил: «Нет, вовсе нет, ты просто глупенькая». Увы, я слишком ценил молодость, чтобы не сознавать: я действительно охладею к Марте, когда ее молодость увянет, а моя еще только расцветет.
Хотя мне и казалось, что моя любовь приняла уже окончательную форму, это был всего лишь черновой ее набросок. Она слабела при малейшем препятствии.
Итак, безумства наших душ утомили нас этой ночью гораздо сильнее, чем безумства нашей плоти. Нам казалось, что изнуряя одно, мы тем самым даем передышку другому. На самом деле это нас добивало. Пели петухи, чем дальше, тем больше. Собственно, они пели, не переставая, всю ночь. Я только тогда впервые и заметил эту поэтическую ложь — будто петухи поют на восходе солнца; что было ничуть не удивительно, ведь отрочество еще не знакомо с бессонницей. Но Марту это открытие так поразило, что не оставалось никаких сомнений — с ней это в первый раз. И она никак не могла понять, почему я прижимаю ее к себе с такой силой; ведь ее удивление доказывало мне, что с Жаком она не коротала ночей до рассвета.
Все эти страхи и восторги заставляли меня принимать нашу любовь за нечто исключительное. Мы искренне верили, что никто до нас ничего подобного не испытывал, не зная еще, что любовь подобна поэзии, и что даже самые заурядные любовники мнят себя первооткрывателями.
Я говорил Марте (ничуть, впрочем, в это не веря): «Ты меня бросишь, ты полюбишь других», а она меня убеждала, что уверена в себе. Я со своей стороны, тоже мало-помалу убеждал себя, что останусь ей верен даже когда она сделается не так молода. Но в конце концов моя лень поставила наше вечное счастье в полную зависимость от ее энергии.
Сон застиг нас в совершенной наготе. Проснувшись и увидев Марту раскрытой, я испугался, как бы она не озябла. Я потрогал ее тело. Оно пылало. Вид ее спящей плоти пробудил во мне безмерное сладострастие. Минут через десять оно показалось мне нестерпимым. Я поцеловал Марту в плечо. Она не проснулась. Второй поцелуй, уже не такой целомудренный, подействовал на нас словно звон будильника. Она вздрогнула, протирая глаза, и принялась осыпать меня поцелуями, словно любимое существо, только что виденное во сне мертвым и найденное по пробуждении в собственной постели. Ей же напротив, казалось, что она спит и видит меня во сне.
