Читать книгу 📗 "Дьявол во плоти - Радиге Реймон"

Если бы я смог, я бы целовал и ее груди. Но я не осмелился попросить ее об этом, думая, что она и сама сумеет мне их предложить, как совсем недавно — свои губы. За эти несколько дней я так привык к их вкусу, что уже не мог представить себе лучшего лакомства.

Мы вместе читали при свете огня. Часто она бросала туда письма, которые ее муж каждый день присылал с фронта. По сквозившей в них тревоге можно было судить, что послания самой Марты делались все более редкими и все менее нежными. Я не мог смотреть без чувства неловкости, как они горят. На какое-то короткое мгновение огонь ярко вспыхивал, озаряя все вокруг. А я, в сущности, вовсе не желал видеть яснее.

Марта, которая теперь часто меня спрашивала, правда ли, что я полюбил ее с первой нашей встречи, упрекала меня, что я ничего не сказал ей об этом до свадьбы. Она утверждала, что не вышла бы тогда замуж, так как если и испытывала к Жаку на первых порах что-то вроде любви, то за время их затянувшегося, благодаря войне, обручения эта любовь стерлась мало-помалу из ее сердца. В общем, когда она выходила за Жака, она уже больше не любила его. Она лишь надеялась, что в течение этих двух недель отпуска, предоставленных Жаку, в ее чувствах к нему произойдет какая-нибудь перемена.

Он был неловок. Тот, кто любит, всегда раздражает чем-нибудь того, кто не любит. А Жак и прежде любил ее больше, чем она его. Его письма были жалобой страдающего человека, но который ставит свою Марту слишком высоко, чтобы счесть ее способной на измену. И поэтому он обвинял во всем только себя, умоляя лишь объяснить ему, какое зло мог причинить ей ненароком: «Рядом с тобой я чувствую себя таким неотесанным и грубым, что каждое мое слово, наверное, ранит тебя». Марта отвечала ему просто, что он ошибается, что она его ни в чем не упрекает.

Было тогда самое начало марта. Весна выдалась ранняя. В те дни, когда Марта не сопровождала меня в Париж, она ждала моего возвращения с уроков рисунка, лежа в халатике на голое тело перед камином, где по-прежнему горели оливовые поленья — подарок мужниных родителей. Она, кстати, попросила их обновить запас. Не знаю, что за робость меня сдерживала. Скорее всего, просто страх решиться на то, чего никогда прежде не делал. Я думал о Дафнисе. Ведь Хлоя уже получила свои несколько уроков, а Дафнис все не осмеливался попросить, чтобы и его приобщили к этому знанию. В сущности, не почитал ли я Марту скорее за некую девственницу, отданную сразу же после свадьбы какому-то незнакомцу, который в течение двух недель неоднократно брал ее силой?

Вечерами, лежа один в своей постели, я мысленно призывал Марту, злясь на себя за то, что хоть и считал себя мужчиной, но не был им в достаточной степени на самом деле и до сих пор не сделал ее своей любовницей. Каждый раз, отправляясь к ней, я твердо обещал себе не уходить, пока этого не случится.

На мой день рождения в марте 1918 года, когда мне исполнилось шестнадцать лет, она преподнесла мне в подарок (умоляя при этом не сердиться на нее) халат, похожий на ее собственный. Она хотела, чтобы я надевал его, когда бываю у нее. Я так обрадовался, что чуть было не назвал этот халат своим «претекстовым одеянием»^[4] — и это я-то, который отродясь не выдумывал каламбуров! Ведь мне казалось, что единственной причиной, сковывавшей до сих пор мое вожделение, был страх показаться смешным: я постоянно чувствовал себя одетым, в то время как Марта таковою не была. Сначала я захотел тотчас же его надеть, но затем покраснел и передумал, сообразив, что в ее подарке содержался невысказанный упрек.

С самого начала нашей любви Марта дала мне ключ от своей квартиры, чтобы мне не приходилось ждать ее в саду, если по случаю она отлучалась в город. Разумеется, я мог воспользоваться этим ключом и не с такой невинной целью. Я ушел от Марты, пообещав ей зайти завтра, чтобы вместе пообедать. По про себя решил вернуться сегодня же вечером, как только будет возможно.

За ужином я объявил родителям, что собираюсь завтра предпринять вместе с Рене далекую прогулку в Сенарский лес. Для этого я должен, якобы, выйти из дому в пять часов утра. Поскольку в это время весь дом еще будет спать, никто потом не сможет сказать наверняка, в котором часу я ушел, и ночевал ли вообще.

Едва я поделился своим проектом с матерью, как она захотела самолично собрать мне корзинку со снедью в дорогу. Я был сражен и подавлен. Эта корзинка сводила на нет всю романтичность и возвышенность моего подвига. И мне, который заранее упивался испугом Марты, представляя, как неожиданно появлюсь в ее спальне, приходилось теперь думать о взрыве ее хохота при виде Прекрасного Принца с хозяйственной корзиной в руках. Напрасно говорил я матери, что Рене обо всем позаботится — она и слышать ни о чем не хотела. Упорствовать далее значило вызвать подозрения.

То, что приносит несчастье одним, могло бы составить счастье других. Пока мать собирала корзину, которая губила мою первую ночь любви, я видел полные зависти глаза моих братьев. Я уже подумывал было, не отдать ли ее им тайком, но передумал — как только все будет съедено, они могут выдать меня, или из страха быть выпоротыми, или из удовольствия подложить мне свинью.

Итак, приходилось смириться, потому что никакая уловка не казалась мне достаточно надежной.

Я поклялся себе не двигаться с места раньше полуночи, да и то лишь когда удостоверюсь, что родители заснули. Я пытался читать. Но поскольку на ратуше часы уже пробили десять часов, и родители наверняка легли, ждать дольше я оказался не в силах. Родительская спальня располагалась на втором этаже, моя — на первом. Ботинки надевать я не стал, чтобы перелезть через ограду как можно тише. Держа их в одной руке, а корзину, ставшую весьма хрупким предметом из-за положенных в нее бутылок, в другой, я с великими предосторожностями открыл маленькую дверь, ведущую из кладовой наружу. Моросило. Тем лучше — дождь приглушит любой шум. Заметив, что свет в спальне родителей еще не погашен, я чуть было не повернул назад, в постель. Но я зашел уже слишком далеко, чтобы идти на попятный. Из-за дождя предосторожность со снятием ботинок оказалась излишней. Пришлось надеть их снова. Далее следовало перелезть через ограду, исхитрившись при этом, чтобы не зазвонил колокольчик у ворот. Еще с вечера, сразу же после ужина я позаботился приставить к стене садовый стул, чтобы облегчить себе бегство. По верху стены шел ряд черепиц, которые из-за дождя сделались скользкими. Одну из них я все-таки зацепил, и она со стуком упала. От этого стука страх мой удесятерился. Оставалось спрыгнуть со стены на улицу. Я зажал ручку корзины в зубах, прыгнул и угодил в лужу. Я оставался в ней, наверное, целую минуту, задрав глаза к окну родителей, проверяя, не заметили ли они чего-нибудь. Но в окне никто не появился. Я был спасен.

К Марте я направился вдоль реки, потому что рассчитывал спрятать корзину где-нибудь в прибрежных кустах. Война сделала это предприятие небезопасным — в единственном месте, где рос кустарник и где возможно было укрыть мою ношу, стоял часовой, охраняя мост через Марну. Я долго колебался, бледнея, как подрывник, закладывающий динамитный патрон. Наконец, я все-таки избавился от своей провизии.

Калитка была закрыта. Я воспользовался ключом, который всегда оставляли в почтовом ящике, потом пересек маленький садик и на цыпочках поднялся по ступеням крыльца. Прежде чем ступить на лестницу, ведущую наверх, я опять снял свои ботинки.

Марта ведь такая нервная! Быть может, она даже лишится чувств, увидев меня в своей спальне. Я дрожал; я никак не мог попасть ключом в замочную скважину. Наконец, я медленно повернул ключ, в страхе, как бы скрежет никого не разбудил. В прихожей наткнулся на подставку для зонтиков, но свет включать не стал, из опасности спутать выключатель с кнопкой звонка. Ощупью добрался до спальни. И остановился, все еще готовый сбежать. А вдруг Марта меня никогда не простит? Или вдруг я сейчас узнаю, что она обманывает меня с другим мужчиной?