Читать книгу 📗 "Дьявол во плоти - Радиге Реймон"

— Ну, что ты теперь намерен делать?

Слезы, которые никак не могли пролиться из моих глаз, отдавались у меня в голове гулом, словно рой пчел. Чьей-то чужой воле я еще мог бы противопоставить свою, пусть и бессильную. Но перед такой кротостью приходилось полностью смирить себя.

— Сделаю все, что прикажешь.

— Нет, не лги мне снова. Я всегда позволял тебе поступать так, как ты хотел. Можешь продолжать. Как бы там ни было, ты наверняка сочтешь своим долгом опять заставить меня раскаяться.

В ранней юности мы, как и женщины, слишком склонны считать, что слезами можно восполнить все. Отец не требовал от меня даже слез. Перед таким великодушием мне становилось стыдно и за настоящее, и за будущее, поскольку я чувствовал: что бы я сейчас ему не сказал, я солгу. «По крайней мере, эта ложь утешила бы его, — думал я, — пока я не стал для него источником новых неприятностей». Хотя нет, опять я пытаюсь лгать самому себе. Единственное, чего мне тогда действительно хотелось, так это выполнять работу не более утомительную, чем прогулка, и которая, как и прогулка, оставляла бы моему сердцу досуг, — чтобы ни на минуту не отвлекаться от Марты. Я притворился, что мне хотелось бы заняться живописью, но что раньше, якобы, я даже не осмеливался об этом и заикаться. Отец опять не имел ничего против. При условии, правда, что я буду изучать дома все то, что должен был бы изучать в школе. Но могу рисовать при этом сколько вздумается.

Пока связи еще не слишком крепки, для того, чтобы потерять кого-то из виду достаточно пропустить одно единственное свидание. Принуждая себя думать о Марте, я думал о ней все реже и реже. С моим сердцем творилось то же самое, что и с глазами, пристально разглядывающими узор обоев, в спальне. Силясь рассмотреть что-то получше, мы порой вообще перестаем его замечать.

Случилось даже нечто совсем невероятное — я вдруг вошел во вкус работы! Тут я не солгал, как сам того опасался.

Теперь, если по какому-нибудь случайному поводу мне доводилось думать о Марте, я думал о ней без любви, с грустью, которую испытываешь, размышляя о чем-то несбывшемся. «Ну да, еще бы, — говорил я себе, — но было бы слишком прекрасно. Но ведь нельзя же одновременно выбрать для кого-то постель и улечься в нее самому».

Вот что удивляло моего отца: письмо о моем отчислении все не приходило. Он даже устроил мне по этому поводу свою первую сцену, полагая, что это я сам его похитил, а затем разыграл перед ним «добровольное» признание, добившись тем самым, чтобы меня простили. В действительности же это письмо попросту не существовало. Хоть я и считал себя отчисленным из лицея, но я ошибался. Так что мой отец ровным счетом ничего не понял, когда в начале каникул мы получили письмо от директора.

Тот осведомлялся, не заболел ли я, и следует ли вносить меня в списки на следующий год.

Я рад был дать, наконец, удовлетворение моему отцу, и эта радость заполнила понемногу душевную пустоту, в которой я пребывал последнее время, ибо мне казалось, что я больше не люблю Марту; но при этом я считал ее все-таки единственной женщиной, достойной моей любви. Это означало, что я по-прежнему ее любил.

В таком расположении духа я пребывал, когда в начале сентября, месяц спустя после уведомления о ее свадьбе, обнаружил, вернувшись домой, записку от Марты, в которой она приглашала меня к себе, и которая начиналась словами: «Я совершенно не понимаю причин вашего молчания. Почему вы не заходите навестить меня? Вы, наверное, уже забыли, что сами выбирали для меня обстановку?»

Марта жила теперь в Ж…, на улочке, что спускалась к самой Марне. Вдоль каждого тротуара насчитывалась едва ли дюжина домов. Я был даже удивлен, когда обнаружил, что ее дом оказался таким большим. В действительности же Марта занимала лишь верхний этаж, а нижний делили между собой хозяева и еще одна пожилая супружеская пара.

Когда я пришел туда на разведку, была уже ночь. Лишь одно единственное окно изобличало присутствие если не людей, то хотя бы огня. Глядя ка это окно, освещенное пламенем, неровным, как набегающие волны, мне почудилось, что начинается пожар. Железная калитка в сад была приоткрыта. Подобная небрежность меня удивила. Я все искал звонок — и не находил. Наконец, поднявшись на крыльцо по трем ступенькам, я решился постучать в стекла нижнего этажа, справа, откуда доносились голоса. Дверь открыла какая-то старая женщина — я спросил у нее, где проживает г-жа Лакомб (таково было новое имя Марты). «Наверху». Я поднялся по лестнице, спотыкаясь, ударяясь обо что-то в темноте и умирая от страха, не случилось ли какое несчастье. Открыла мне сама Марта. Я чуть не бросился ей на шею, подобно людям, едва знакомым между собой, но вместе спасшимся после кораблекрушения. Она ничего не поняла. Ей, наверняка, показалось, что я слегка не в себе, так как первое, что я спросил у нее, было «почему тут огонь?»

— Очень просто. Я ждала вас и потому разожгла камин в гостиной, оливовыми поленьями. Я читала при этом свете.

Войдя в небольшую комнатку, служившую ей гостиной, скудно обставленную мебелью, и которую обивка на стенах и толстые ковры, мягкие, как звериные шкуры, делали еще меньше, превращая чуть ли не в коробку, я был одновременно и счастлив, и несчастлив, словно драматург, который, видя свою пьесу поставленной, слишком поздно замечает в ней множество ошибок.

Марта снова устроилась у камина, вороша угли кочергой и стараясь не смешивать с золой черные не прогоревшие частички.

— Может, вам не нравится запах оливы? Это родители мужа нам прислали. У них имение на юге.

Казалось, Марта извиняется за какую-то мелочь, привнесенную ею без спросу в убранство комнаты, которая целиком была моим произведением. Возможно, эта мелочь разрушала общее впечатление, которая сама она воспринимала с трудом?

Но нет, напротив. Я был просто очарован и этим живым огнем, и тем, как она им наслаждается — совсем как я — ждет, пока совсем не припечет с одного бока, прежде, чем подставить другой. Никогда еще ее спокойное и серьезное лицо не казалось мне таким красивым, как при этом диковатом освещении. Не разливаясь по комнате, этот свет хранил вблизи всю свою первобытную силу. Но стоило чуть удалиться от него, как наступала непроглядная ночь, и передвигаться приходилось ощупью, натыкаясь на мебель.

Марта не знала, что такое быть шаловливой. Она и в веселости оставалась серьезной.

Рядом с нею голос моего рассудка мало-помалу затихал. Она виделась мне уже совсем не такой, как прежде. Именно теперь, когда я был уверен, что разлюбил, я только и начинал любить ее по-настоящему. Я чувствовал себя неспособным ни на какой расчет, ни на какие уловки, ни на что из того, без чего, как мне раньше казалось, любовь не способна обходиться. Я вдруг почувствовал, что и сам стал как-то лучше. Любому другому эта внезапная перемена открыла бы глаза, и только я один по-прежнему не понимал, что влюблен в Марту. Напротив, я усматривал во всем этом лишнее доказательство того, что моя любовь мертва, что на смену ей приходит хорошая, добрая дружба. И с точки зрения этой дружбы я вдруг осознал, насколько любое другое чувство к ней было бы преступным, оскорбляя человека, который ее любит, которому она должна принадлежать, и который не может видеться с нею.

Однако подлинную природу моих чувств должно было бы прояснить для меня нечто совсем иное. Еще месяц назад, когда мы повстречались с ней в Париже, моя пресловутая любовь вовсе не помешала мне критиковать ее: находить бо́льшую часто того, что ей нравилось, безобразным, и детски наивным то, что она говорила. Сейчас, если я не думал так, как она, я уже считал себя неправым. После грубости моих первых желаний теперь меня обманывала именно нежность, свойственная более глубокому чувству. И я вовсе не чувствовал себя способным предпринять хоть что-то из того, что сам же себе наобещал. Я начинал уважать Марту, — потому что начинал любить ее.