Читать книгу 📗 "Дьявол во плоти - Радиге Реймон"

Она словно гимназистка пришла в восторг от белой куртки бармена, от грации, с какой он встряхивал серебряные сосуды, от странных и поэтичных названий смесей. Время от времени она вдыхала аромат моих роз, с которых пообещала написать акварель и подарить мне на память о сегодняшнем дне. По моей просьбе она показала фотографию своего жениха. Я нашел его красивым. И, чувствуя уже, какое значение она придает моим мнениям, я дошел в своем лицемерии до того, что назвал его даже очень красивым, впрочем, тоном настолько неубедительным, что заставлял предположить, будто говорю так из одной только вежливости. Мне казалось, что это должно заронить сомнения в душу Марты и навлечь на меня ее признательность.

Но после полудня настало время подумать и о главной цели ее поездки. Жених Марты, вкусы которого ей были известны, полностью доверился ей в выборе мебели и прочей обстановки. Однако ее во что бы то ни стало хотела сопровождать собственная мать. Марте едва удалось добиться, чтобы поехать одной, поклявшись, правда, не делать глупостей. Сегодня ей предстояло подобрать мебель для их будущей спальни. Хоть я и пообещал себе не проявлять крайнего удовольствия или неудовольствия, что бы Марта там ни сказала, мне пришлось сделать над собой изрядное усилие и продолжать идти по тротуару спокойным шагом, который теперь никак не согласовывался с ритмом моего сердца.

Поначалу эта обязанность — сопровождать Марту — показалась мне в чем-то даже неловкой. Ведь мне предстояло помочь ей обставить спальню для нее и кого-то другого! Но потом я усмотрел во всем этом способ обставить спальню для нее и для самого себя.

Я так быстро забыл про этого жениха, что если бы через какую-нибудь четверть часа ходьбы мне напомнили, что в этой спальне рядом с ней будет спать другой мужчина, я бы изрядно удивился.

Ее жених отдавал предпочтение стилю Людовика XV.

Дурной вкус Марты проявлялся иначе — ее тянуло к японскому. Мне, таким образом, пришлось сражаться сразу с обоими. Это был бег наперегонки. Догадавшись по первому же слову, куда она клонит, я должен был тут же указать на нечто совершенно противоположное, которое мне, впрочем, так же не нравилось, лишь бы потом притвориться, что уступаю ее капризу, отказываясь от этого предмета ради другого, меньше раздражающего взор.

Она все шептала при этом: «Он ведь так хотел розовую спальню!» Уже не осмеливаясь более признаться мне в собственных пристрастиях, она стала приписывать их своему жениху. И я догадывался, что через несколько дней мы вместе над ними посмеемся.

Однако я не вполне понимал эту ее слабость. «Если она меня не любит, — думал я, — то какой ей смысл уступать, жертвовать и своими вкусами, и вкусами того молодого человека в угоду моим собственным?» Сам я никакого смысла в этом не находил. Наиболее простым было бы признаться себе, что Марта меня любит. Но я был убежден в обратном.

Марта сказала: «Оставим ему хотя бы розовые обои». Подумать только — «оставим ему»! Уже из-за одних этих слов я чуть было не ослабил хватку. Но «оставить ему розовые обои» было равноценно тому, чтобы попросту все бросить. Я стал расписывать Марте, насколько розовые стены будут невыгодно оттенять простую и скромную мебель, которую «мы выбрали», и, все еще опасаясь ее возмущения, посоветовал уж лучше выбелить спальню известкой!

Это ее добило. Впрочем, за этот день Марта так намучилась, что снесла последний удар совершенно безропотно. Она только и смогла вымолвить: «В самом деле, вы правы».

Завершая этот изнурительный день, я поздравил себя со столь удачно предпринятым ходом. Мне удалось превратить (предмет за предметом) этот союз по любви, или скорее, по влюбленности, в союз по расчету — и какому расчету! Ибо как раз расчет-то тут был совершенно ни при чем, и каждый находил в другом лишь те достоинства, которые сулит союз по любви.

Расставаясь со мной в тот вечер, она, вместо того, чтобы избегать отныне любых моих советов, стала просить меня, чтобы я как-нибудь на днях помог ей в выборе остальной обстановки. Я пообещал свою помощь при условии, что она поклянется никогда не рассказывать об этом своему жениху, поскольку единственное, что могло ему помочь примириться с этой мебелью спустя какое-то время (если только он любит Марту), была бы мысль о том, что она выбрана его невестой по доброй воле и к ее же удовольствию, которое он просто обязан с ней разделить.

Когда я вернулся домой, мне показалось, что я прочитал по глазам моего отца, будто он все уже знает насчет моей сегодняшней проделки. Разумеется, он ничего не знал. Да и откуда бы он мог узнать?

— Ладно, чего уж там, — сказала Марта. — Жак наверняка привыкнет к этой спальне.

Ложась спать, я твердил себе, что если она думает о своем замужестве на сон грядущий, то ей теперь придется взглянуть на него несколько иначе, чем в предыдущие дни. Что касается меня, то каким бы ни оказался исход этой идиллии, я был заранее хорошо отомщен — мне представлялась их первая с Жаком брачная ночь в этой суровой спальне — в «моей» спальне!

Утром следующего дня я подстерег на улице почтальона, который должен был принести записку из лицея о моем прогуле. Когда он отдал мне почту, я преспокойно сунул записку в карман, а остальные письма — в наш почтовый ящик у калитки. Прием слишком простой, чтобы не воспользоваться им лишний раз.

Но моему убеждению, пропустить занятия ради Марты означало, что я был влюблен в нее. Я ошибался. Марта была всего лишь предлогом для прогула. Вот доказательство: изведав в ее обществе сладость свободы, мне захотелось вкусить ее вновь, но уже в одиночку. Более того, я хотел найти последователей. Свобода быстро стала для меня наркотиком.

Учебный год уже подходил к концу, а я с ужасом видел, что моя лень, похоже, так и окажется безнаказанной, хотя и весьма надеялся на отчисление: подобного рода драма достойно увенчала бы этот период.

Когда пытаешься жить одной какой-то идеей, видеть во всем лишь то, что страстно желаешь, в конце концов, перестаешь замечать всю преступность своего желания. Конечно, я вовсе не хотел нарочно причинить боль моему отцу, но я хотел того, что наверняка заставило бы его страдать. Занятия в классе и всегда-то были для меня мукой; Марта и свобода привели к тому, что сделали их для меня совершенно невыносимыми. Я вполне отдавал себе отчет, что если меньше стал любить Рене, то это просто оттого, что он напоминает мне о школе. Я мучился при одной мысли, что на следующий год вновь окажусь среди одноклассников с их вздором; из-за этого страха я даже сделался болен по-настоящему.

К несчастью для Рене, не такого ловкого, как я, он чересчур пристрастился к моему пороку. Поэтому, когда он объявил мне о своем отчислении из лицея, я решил, что и меня ожидает та же участь. Надо было как-то сообщить об этом моему отцу еще до получения официального письма — письма слишком важного, чтобы попросту стянуть его.

Дело было в среду. На следующий день занятий у меня не предвиделось. Я дождался, пока отец уедет в Париж, и поставил мать в известность. Перспектива четырех дней томительной тревоги, грозившей ее семейству, обеспокоила ее даже больше, чем сама новость. Потом я ушел на берег реки; Марта сказала, что, может быть, присоединится там ко мне. На месте ее не оказалось. Это была моя удача. Если бы свидание состоялось, я смог бы потом, черпая в нем дурную энергию, противостоять отцу; но теперь грозе предстояло разразиться после целого дня пустоты и изматывающего ожидания. Я возвращался домой, повесив голову, как и подобало. Домой я пришел лишь немного спустя того часа, когда там обычно появлялся отец. Стало быть, он уже наверняка знал. В ожидании вызова я прогуливался по саду. Сестры явно о чем-то догадывались и играли молча. Тут явился один из моих братьев, возбужденный приближением грозы, с приказанием идти в комнату, где прилег отец.

Крики или угрозы еще дали бы мне повод к сопротивлению. Но то, что последовало, было хуже всего. Отец молчал. Потом, без всякого гнева, голосом даже более мягким, чем обычно, сказал мне: