Читать книгу 📗 "Дьявол во плоти - Радиге Реймон"
В одно апрельское воскресенье 1917 года мы, как это нам нередко случалось, сели на поезд, идущий в Ла Варенн, чтобы оттуда пешком дойти до Ормесона. Отец сказал мне, что в Ла Варенне нас будут поджидать некие приятные люди, по фамилии Гранжье.
Про этих Гранжье я уже немного знал, так как видел имя их дочери, Марты, в каталоге одной художественной выставки. А еще раньше мои родители в разговоре обмолвились, что ожидают визит какого-то г-на Гранжье. Вскоре тот и сам явился, с папкой, набитой произведениями его восемнадцатилетней дочери. Марта тогда была нездорова. Ее отец хотел сделать ей сюрприз — пристроить эти акварели на благотворительную выставку, где председательницей была моя мать. Акварельки были так себе, вполне посредственные, чувствовалась рука прилежной ученицы, из тех, что высовывают кончик языка и мусолят кисточки.
Гранжье встретили нас на перроне ла вареннского вокзала. И г-н и г-жа Гранжье были примерно одного возраста, что-то около пятидесяти. Но при этом г-жа Гранжье выглядела старше своего мужа. Приземистая, совсем не элегантная, она не понравилась мне с первого взгляда.
Потом, уже во время прогулки я заметил, что она часто хмурилась, отчего ее лоб покрывался складками, на разглаживание которых уходило не меньше минуты. Чтобы оттолкнуть меня от себя окончательно, и чтобы при этом я не мог упрекнуть себя в несправедливости, ей не хватало лишь вульгарной манеры разговаривать. Правда, тут она меня разочаровала.
Что касается ее мужа, то он выглядел славным малым, этаким отставным унтер-офицером, в котором солдаты души не чают. Но куда подевалась Марта? Я содрогался при мысли, что мне придется совершить прогулку, не имея другого общества, кроме ее родителей. Оказалось, она должна подъехать следующим поездом. «Всего через какую-нибудь четверть часа, — уточнила г-жа Гранжье. — Просто не успела собраться вовремя. Ничего, зато привезет с собой братишку».
Когда поезд прибыл на станцию, Марта стояла на подножке вагона. «Дождись, пока поезд остановится!» — крикнула ее мать. Неосторожность дочери меня очаровала.
Ее платье и шляпа, очень простые, обличали весьма малое почтение к мнению посторонних. Она держана за руку мальчугана лет одиннадцати — своего младшего брата — бледного ребенка с волосами альбиноса, в каждом движении которого сквозила болезненность.
Во время прогулки мы с Мартой возглавляли шествие. Мой отец его замыкал, шагая между старшими Гранжье.
Что касается моих братьев, то они явно скучали со своим новым товарищем, которому из-за его худосочия бегать не разрешалось.
Поскольку я похвалил Марте ее акварели, она мне ответила просто, что это всего лишь ученические работы. Сама она не придаст им никакого значения. Лучше уж она покажет мне свои «стилизованные» цветы. На первый взгляд я рассудил за благо не сообщать ей, что нахожу этот сорт растений нелепым.
Из-за полей своей шляпы она не могла меня толком рассмотреть. Зато я смотрел на нее во все глаза.
— Вы не очень похожи на свою матушку, — заметил я ей.
С моей стороны это был настоящий мадригал.
— Да, мне уже говорили, — сказала она. — Но вот подождите, когда будете у нас, я покажу вам мамины девичьи фотографии. Там я на нее очень похожа.
Я опечалился этим ответом и взмолил Бога, чтобы он не сподобил меня лицезреть Марту в возрасте ее маменьки.
Желая преодолеть натянутость, вызванную столь тягостным ответом, и не понимая, что тягостным он мог показаться только мне, ибо Марта, по счастью, отнюдь не смотрела на свою мать моими глазами, я брякнул:
— Зря вы так причесались. Гладкие волосы вам бы больше пошли.
Я даже оторопел от собственной дерзости. Никогда раньше не доводилось мне говорить подобное женщине. Я подумал: а что сейчас у меня-то самого творится на голове?
— Можете у мамы спросить, обычно я так плохо не причесываюсь, — (как будто ей была нужда передо мной оправдываться!) сказала она. — Это все из-за спешки — боялась, как бы на поезд не опоздать. К тому же, я ведь и не собиралась снимать шляпу.
«Что же это должна быть за девушка, — думал я, — если соглашается терпеть выговор от какого-то мальчишки из-за нескольких растрепавшихся прядей?»
Я попытался угадать ее литературные пристрастия и был счастлив выяснить, что она читала и Верлена, и Бодлера; и был даже очарован тем, как именно она любит того же Бодлера, хотя сам я любил его несколько иначе. Я усмотрел в этом некий бунт. Родителям все-таки удалось привить ей свои вкусы. Хоть и мягко, Марта пеняла им за это. Ее жених рассказывал ей в своих письмах, что́ прочел сам, и некоторые книги советовал, а некоторые запрещал. «Цветы зла» он ей запретил настрого.
Неприятно удивленный, что она обручена, я тут же возликовал, что в итоге она ослушалась своего солдафона, тупого настолько, чтобы бояться Бодлера. Я догадывался, и был несказанно доволен, что такой жених должен частенько шокировать Марту. Когда чувство первой досады миновало, я даже поздравил себя с его ограниченностью, тем более, что, окажись он потоньше и распробуй прелесть «Цветов зла», я бы всерьез опасался за их будущность. Она виделась мне такой же, как в «Смерти влюбленных». Потом я спрашивал себя, чтобы тогда со мной самим сталось и при чем тут я.
Жених, оказывается, запрещал ей также уроки академического рисунка. Сам я их сроду не посещал, но тут же вызвался отвести ее в студию, добавив, что постоянно там занимаюсь. Тотчас же испугавшись, как бы моя ложь не выплыла наружу, я упросил ее ничего не говорить моему отцу. Он, дескать, не знает, что ради этого я пропускаю уроки гимнастики. Сказать по правде, мне просто не хотелось, чтобы она подумала, будто меня не пускают в Гранд-Шомьер из-за голых женщин. Этот крошечный секрет, связавший нас обоих, наполнил меня блаженством, и я, робкий по природе, уже вообразил, что приобрел над ней тираническую власть.
Возгордился я еще и оттого, что моя персона была явно предпочтена красотам окружавшей нас местности, о которых мы с ней не перемолвились и полусловом. Временами родители окликали ее: «Марта! Обернись направо, смотри, как красивы Шеневьерские склоны!» Да еще ее малый братец изредка подходил спросить название цветка, сорванного на ходу. Она уделяла им ровно столько рассеянного внимания, чтобы те не обиделись.
Мы устроили привал на Ормесонских лугах. В своем простодушии я уже сожалел, что зашел слишком далеко и так тороплю события. Будь наша беседа менее чувственной и более естественной, я мог бы сейчас покорить Марту и привлечь благосклонность ее родителей, рассказав об историческом прошлом этой деревни. От чего я воздержался. Я решил, что имею на то глубокие причины, что после всего произошедшего между нами любой разговор, не касающийся нас обоих и наших чувств, способен лишь разрушить очарование. Мне казалось, что между нами произошло что-то очень серьезное. Так оно, впрочем, и было, только я узнал об этом чуть позже, потому что и Марта прервала тогда нашу беседу, по тем же причинам, что и я. Но сразу я этого не понял и воображал себе, что мои слова, обращенные к ней, были полны сокровенного смысла. Мне казалось, что не понять этого объяснения в любви может лишь женщина совершенно бесчувственная. Хотя наверняка и г-н и г-жа Гранжье без малейшего возражения выслушали бы все, что я говорил тогда их дочери. Но я? Смог ли бы я высказать то, что высказал, в их присутствии?
— Сама Марта робости мне не внушает, — убеждал я себя. — Стало быть, именно присутствие ее родителей мешает мне сейчас склониться к ее шее и поцеловать.
Но где-то внутри меня другой мальчишка поздравлял себя с такой помехой.
Этот рассуждал:
— Какая удача, что мы с ней не наедине! Потому что я все равно не осмелился бы на поцелуй, но тогда у меня не было бы никакого оправдания.
Так плутует робость.
Мы сели в поезд на вокзале в Сюси. Имея впереди добрых полчаса ожидания, вся компания рассеялась на террасе кафе. Мне пришлось сносить комплименты г-жи Гранжье. Они меня унижали. Они напоминали ее дочери, что я пока всего лишь школяр, и что выпускные экзамены у меня только через год. Марте захотелось гренадину, и я тоже заказал себе этот напиток, хотя еще сегодня утром счел бы себя оскорбленным, если бы мне его предложили. Отец мой ничего не мог понять. Он всегда разрешал мне пить аперитивы. Я боялся, как бы он не начал подтрунивать над моим благонравием. Что он, впрочем, тут же и сделал, правда, исподтишка, чтобы Марта не догадалась, что гренадин я пью только ради нее.
