Читать книгу 📗 "Дьявол во плоти - Радиге Реймон"

Я стал наведываться туда каждый вечер. Но мне даже и в голову не приходило попросить ее показать мне их спальню, и еще меньше — поинтересоваться, как отнесся Жак к подобранной нами обстановке. Я вообще не желал ничего другого, кроме как чтобы вечно длилось это обручение, и чтобы наши тела все так же могли нежиться у камина, и я не смел пошевельнуться из страха, что одного неловкого движения будет достаточно, чтобы спугнуть счастье.

Однако Марта, которая наслаждалась тем же очарованием, считала, что вкушает его в одиночестве. Мою счастливую лень она принимала за безразличие. Думая, что я ее не люблю, она воображала, будто мне быстро прискучит эта тихая гостиная, если она не предпримет ничего, чтобы привязать меня к себе.

Мы молчали. Я видел в этом доказательство счастья.

Наша с Мартой близость казалась мне настолько очевидной, что я был уверен — мы даже думаем одновременно об одном и том же; поэтому говорить с ней мне казалось настолько же нелепым, как беседовать вслух с самим собой. Но бедняжку это молчание угнетало. С моей стороны было бы умнее воспользоваться любым заурядным средством общения — словом или жестом, пусть даже сожалея, что не существует других, более утонченных.

Видя, как я с каждым днем погружаюсь все глубже и глубже в свою блаженную немоту, Марта воображала, что я все больше и больше скучаю. И она чувствовала себя готовой на что угодно, лишь бы меня развлечь.

Она любила дремать у огня, распустив волосы. Вернее, это я считал, что она дремлет. Для нее же это было лишь предлогом обвить руками мою шею и, проснувшись, моргая влажными глазами, сказать мне, что ей приснился грустный сон. Какой именно, она никогда не рассказывала. Сам я пользовался этим мнимым сном, чтобы вдыхать аромат ее волос, шеи, горячих щек, едва-едва их касаясь, чтобы случайно не разбудить, то есть ласкал всеми теми ласками, которые принято считать разменной монетой любви, в то время как это наоборот — самая редкая, прибегнуть к которой может лишь подлинная страсть. Я полагал, что на эти невинные ласки мне дает право моя дружба. Однако я уже начинал всерьез отчаиваться, что подлинное право на женщину даст нам одна лишь любовь. И мне казалось, что я вполне мог бы обойтись без любви, но при этом вовсе не хотел лишиться прав на Марту. Чтобы сохранить их за собой, я был готов отважиться даже на любовь, искренне веря, что сожалею об этом. Я желал Марту, еще сам того не сознавая.

Когда она вот так спала — положив голову мне на руку, я склонялся над ней, чтобы лучше видеть ее лицо, обрамленное отсветами пламени. Это была игра с огнем. Однажды я наклонился слишком низко, не касаясь, правда, ее лица, но это уже не имело значения. Ведь стоит иголке на лишний миллиметр углубиться в запретную зону, и она неизбежно окажется притянутой магнитом. Чья тут вина — иглы или магнита? Так и я вдруг ощутил, что наши губы соприкоснулись. Ее глаза все еще были закрыты, но чувствовалось, что она уже не спит. Я целовал ее, ошеломленный собственной дерзостью, хотя в действительности это именно она притянула меня к себе и прижалась своими губами к моим, когда я нагнулся. Обеими руками она цеплялась за мою шею — так яростно, словно тонула во время кораблекрушения. И я не понимал, хочет ли она, чтобы я спас ее или утонул с нею вместе.

Теперь она сидела; она держала мою голову у себя на коленях, гладила мои волосы и все повторяла нежно: «Тебе надо уйти. Ты не должен больше приходить». Сам-то я не осмеливался говорить ей «ты». Просто когда молчать дольше становилось невозможным, я подолгу подбирал слова, так строил свои фразы, чтобы избежать прямого обращения; поскольку, хоть и не мог «тыкать» ей, но чувствовал, что сказать «вы» для меня было еще менее возможным. Меня жгли собственные слезы. Мне казалось, что упади хоть одна из них на руку Марте, она бы вскрикнула от боли. Я винил себя за то, что сам разрушил очарование, что сошел с ума, прикоснувшись к ее губам, начисто забывая, что это она меня поцеловала. «Тебе надо уйти. Ты не должен больше приходить». Слезы ярости мешались у меня со слезами муки. Так ярость пойманного волка доставляет ему не меньше боли, чем капкан. Если бы я тогда и заговорил, то лишь затем, чтобы проклинать Марту. Мое молчание встревожило ее; она увидела в нем знак согласия. «Раз уж все равно поздно, — заставлял я рассуждать ее в моем воображении (с несправедливостью, быть может, провидческой), — то пусть он хотя бы помучается». Охваченный этим огнем, я дрожал, я стучал зубами. К моему настоящему страданию, которое изгоняло меня из детства, я умудрялся добавлять и свои детские чувства. Я был словно зритель, который не желает уходить, потому что развязка спектакля ему не нравится. Я говорил ей: «Я не уйду. Вы надо мной посмеялись. Я не хочу вас больше видеть».

Поскольку, не желая возвращаться к своим родителям, я не хотел видеть и Марту. Пожалуй, я готов был выгнать ее из ее же собственного дома!

Но она рыдала: «Какой же ты ребенок! Неужели ты не понимаешь, что я прошу тебя уйти, потому что люблю тебя!»

Я с ненавистью ответил ей, что прекрасно все понимаю — у нее есть муж, который сейчас на фронте, и есть долг перед ним.

Она качала головой: «Пока мы с тобой не встретились, я была счастлива, я верила, что люблю своего жениха, я даже прощала ему, что он не слишком меня понимает. Это ты заставил меня понять, что я его не люблю. И мой долг вовсе не в том, что ты думаешь. Не в том, чтобы не лгать моему мужу, а чтобы не лгать тебе. Уходи, но только не думай, что я злая. Скоро ты сам меня позабудешь. Я не хочу стать несчастьем твоей жизни. Я плачу, потому что слишком стара для тебя».

Это признание в любви было самым что ни на есть возвышенным ребячеством. И какие бы страсти потом не довелось мне испытать, никогда больше не смогу я пережить это трогательное волнение при виде восемнадцатилетней девушки, плачущей, что она слишком стара.

Вкус первого поцелуя меня разочаровал, словно плод, отведанный впервые. Ведь наибольшее удовольствие мы находим отнюдь не в новизне, а в привычке. Но несколько минут спустя я уже настолько привык к губам Марты, что даже не знал, как смогу теперь без них обойтись. И это в то самое время, когда она собиралась лишить их меня навеки!

В тот вечер Марта проводила меня до самого дома. Чтобы сильнее чувствовать свою близость к ней, я шагал, забравшись к ней под накидку, и обнимал за талию. Она больше не говорила, что мы не должны видеться, наоборот, ей становилось грустно при одной мысли, что через несколько мгновений нам предстоит расстаться. Она заставила меня поклясться в тысяче всяких глупостей.

Перед домом моих родителей я не захотел позволить Марте возвращаться одной и проводил ее обратно, до самой калитки. Не сомневаюсь, что эти ребячества так никогда бы и не кончились, потому что Марте опять захотелось меня проводить. Я согласился, но лишь при условии, что она оставит меня на полдороге.

К ужину я явился с получасовым опозданием, чего раньше со мной не случалось. Свою задержку я объяснил, сославшись на поезд.

Ничто больше не тяготило меня. По улице я теперь двигался с такой же легкостью, как и в своих снах.

Отныне все, к чему я так страстно стремился будучи еще ребенком, следовало похоронить окончательно. С другой стороны, надобность быть благодарным портит удовольствие от подаренных игрушек. Да и какую ценность в детских глазах может иметь игрушка, которая сама себя дарит? Я был опьянен страстью. Марта была моя, причем не я, а она сама мне это сказала. Я мог прикасаться к ее лицу, целовать ей глаза, руки, мог одевать ее или сломать — все что угодно, по своему желанию. В своем исступлении я даже кусал ее — туда, где кожа не была прикрыта платьем, чтобы ее мать заподозрила у нее любовника. Если бы я мог, я бы поставил там свои инициалы. Мое детское дикарство заново открывало древний смысл татуировки. И сама Марта говорила мне: «Да, да, укуси меня, пометь, я хочу, чтобы все знали».