Читать книгу 📗 "Развод. Зона любви (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena""

Я медленно встаю, чувствуя, как ноги дрожат подо мной. Грудь сжимает невыносимая тяжесть, но я заставляю себя выпрямиться. Всё кончено. Я ухожу. Ещё одно унизительное собеседование, которое я должна пережить. Я не оглянусь. Я не позволю себе показать, что этот разговор что-то для меня значил.

Я делаю шаг к двери, когда слышу его голос. Тихий, но настолько уверенный, что я останавливаюсь на месте.

— Держись подальше от конфликтов, Брагина. Здесь те, кто подставил тебя, уже не помогут.

Мои пальцы замирают на холодной металлической ручке двери.

Здесь те, кто подставил тебя, уже не помогут.

Я закрываю глаза. Его слова — как скальпель, который вскрывает старую, плохо зажившую рану. Виктор. Дети. Все, кто бросил меня в эту дыру, будто я сама была ей достойна.

Я сжимаю ручку так сильно, что костяшки побелели. В горле першит от невыносимого желания спросить: Почему ты это сказал? Ты что-то знаешь о моём деле? Ты готов поверить мне?

Но я не спрашиваю. Я не могу. Потому что, если он не ответит или ответит неправильно, я сломаюсь прямо здесь, у этой двери.

Я тихо выдыхаю и открываю её, но внутри всё горит. Его голос продолжает звучать в моей голове. Его взгляд всё ещё обжигает мою кожу. И я знаю, что это не конец.

Глава 5

Тюрьма — это механизм. Холодный, безжалостный, перемалывающий тех, кто попал в его жернова. Здесь нет людей. Есть только материал — ломается он или нет, моё дело — просто наблюдать.

Я захлопываю папку с делом Брагиной и откидываюсь в кресле, разминая пальцы. Бумаги — дрянь, как всегда. Одно враньё. Чистой жопой сюда не попадают, но вот эта баба передо мной… Слишком гладко всё вышло. Слишком быстро.

Она сидит, напряжённая, но не гнётся. Глаза — холодные, но в глубине плещется что-то ещё. Гордость? Злость? На моих глазах ломались крепче сучки, а эта держится.

— Вы знаете, что тюрьма — это место, где слабые не выживают? — произношу, наблюдая, как её пальцы сжимаются на коленях.

Ноль эмоций. Не дёрнулась даже.

Хм.

Я встаю, прохаживаюсь по кабинету. Ненавижу, когда дела такие мутные. Когда мне подсовывают бумаги, где всё уже расписано, как будто я идиот. Читаю между строк: баба богатая, баба удобная жертва, кто-то очень хотел спихнуть её с дороги.

Но мне плевать. Моя работа — держать этот сраный механизм в рабочем состоянии.

Поворачиваюсь к ней, опираясь на край стола.

— Ты слишком гордая для того, чтобы умолять, — произношу, с прищуром разглядывая её лицо. — Но это тюрьма. Здесь гордость убивает быстрее ножа.

И я не шучу.

За этими стенами нет адвокатов, нет твоего чёртового мужа, нет детей, которые когда-то звали тебя мамой. Ты теперь никто.

Она поднимает на меня взгляд. Чистый лёд.

— Меня подставили, — произносит ровно.

Я усмехаюсь, качаю головой.

— Да ну? Ты не первая, кто здесь это сказал.

Она молчит.

Я снова опускаюсь в кресло, задерживаю взгляд на её лице. Слишком хорошая для этого места. Слишком ухоженная, слишком чёртова “леди”. Но глаза… Глаза не врут. Там боль, и она её глушит.

Я видел таких. Одни ломаются через неделю. Другие через месяц. Но ломаются все.

Вопрос в том, сколько продержится она.

Я открываю её дело снова. Уже не в первый раз. Меня это бесит. С каких пор я вообще трачу на кого-то столько времени?

Прокручиваю всё заново: обвинение в хищении, суд, быстрый приговор, муж, который внезапно от неё открестился, дети, которых настроили против. Блядь, как по нотам. Как будто кто-то заранее прописал сценарий и просто исполнил его по шагам.

Но самое хреновое — мне не хочется в это верить.

Я смотрю на неё — сидит прямо, не вжимается в стул, не ёрзает. Она боится, но держит это в себе. Уверена, что не покажет слабость, даже если её загонят в угол.

Гордость, мать её.

Я видел сотни таких, кто приходил сюда с гордо поднятой башкой. Через пару месяцев от них оставались одни ошмётки. Тюрьма выжирает гордость. Выжирает подчистую.

Но с ней… что-то другое.

Заключённые часто те ещё суки. Убить за пачку сигарет, унизить ради развлечения — да на раз-два. Если эта Брагина попадёт в плохую компанию, её порвут как тряпку.

И хер знает, почему меня это задевает.

— Ты в курсе, что за стенами тебе не рады? — бросаю я, откидывая папку на стол.

Она чуть дёргает бровью. Маленький, почти незаметный жест. Но я замечаю.

— В курсе, — отвечает ровно.

Голос. Чёрт, этот голос. Хрипловатый, низкий, не визгливый, не жалобный. Спокойный. Как у человека, который уже понял, что его выбросили из жизни.

— Тогда держись подальше от конфликтов, Брагина. Те, кто подставил тебя, уже не помогут.

Я вижу, как она напрягается, как пальцы сжимаются сильнее. Вижу, что внутри у неё сейчас пламя, готовое вырваться наружу.

Но она не отвечает. Просто молчит.

И эта молчаливая выдержка заводит меня сильнее, чем должна. Сука.

Дверь за ней закрывается, и в кабинете остаётся тишина. Тяжёлая, липкая, будто воздух пропитался её запахом, её голосом, её взглядом, который я чувствую даже сейчас, когда её здесь уже нет.

Я медленно провожу рукой по лицу и откидываюсь на спинку кресла.

Блядь.

Зачем она меня цепляет? Я работаю здесь больше десяти лет, и через этот кабинет прошли сотни баб — напуганных, сломанных,

крикливых, грязных, отчаянных. Я видел всех: тех, кто пытался давить на жалость, тех, кто заискивал, тех, кто бросался с проклятиями.

Но она.

Она другая.

Никакого нытья, никакой показной бравады. Глаза твёрдые, но внутри — огонь, который она так отчаянно прячет.

Меня передёргивает от злости.

Я не должен об этом думать.

Я заставляю себя открыть её дело ещё раз. Вчитываюсь в строчки, как будто надеюсь найти в них хоть что-то, что объяснит, какого хера меня так зацепило.

Слишком быстрое следствие.

Слишком мягкие формулировки в обвинении.

Слишком удобный момент.

Даже по этим документам видно — что-то тут не так.

И я это вижу.

Но мне не должно быть до этого дела. Я не адвокат, не следователь. Я здесь, чтобы держать порядок, а не разбираться, кто тут жертва, а кто мразь.

Я захлопываю папку и со всей силы ударяю кулаком по столу.

Зачем я вообще на неё залипаю?

Чёртова Брагина.

Жизнь учит быстро. Кого-то хлещет по морде, кого-то ломает через колено, а кого-то с размаху кидает лицом в дерьмо и смотрит — утонешь или выживешь.

Я выжил. Но какой, блядь, ценой?

Выхожу на крыльцо админкорпуса, закуриваю. Никогда не любил курить наспех, но здесь иначе не получается. Вдыхаю дым, чувствую, как легкие наполняются едким теплом. Закрываю глаза на секунду.

Дома меня никто не ждет.

Ну как — дома есть Илья и Настя. Но им уже давно нужен не отец, а просто кто-то, кто будет под боком, пока они растут. И они правы. Я давно не отец. Я — человек, который приходит поздно, уходит рано, который разговаривает жестко, редко улыбается и никогда не дает обещаний.

Потому что обещания — это хуйня для слабых.

Ольга ушла пять лет назад. Не просто ушла — выплюнула меня из своей жизни, как жвачку без вкуса. Собрала вещи, бросила: "Ты же не умеешь любить, Вова. Ты умеешь только командовать."

А потом сказала, что любит другого.

Богатого. Щедрого. Человека, который умеет "чувствовать".

Я тогда даже не кричал. Не бил кулаками стены. Просто посмотрел ей в глаза и выдохнул:

— Пошла на хуй.

Она ушла.

Настя плакала. Илья молчал, но его взгляд я не забуду никогда — он тогда посмотрел на меня так, будто понял что-то важное. Понял, что у него нет больше матери.

С тех пор я не подпускал к себе женщин. На кой хер они мне? Чтобы снова однажды услышать "Ты холодный, ты черствый, ты работаешь больше, чем жив ешь"?

Да пошли они.

Я работаю. Работа — это порядок, дисциплина, это система, в которой все понятно. В отличие от людей. В отличие от чувств.