Читать книгу 📗 "Фолкнер - Шелли Мэри"
Впрочем, я все же сомневался: возможно, стоило взять труп Алитеи, промокший от морской воды, бледный и хранящий следы предсмертной агонии, отнести его к ней домой и сказать: вот она, так любившая жизнь и еще вчера счастливая; я ее увез, так смотрите на деяния рук моих! Должен ли я был предстать перед ее мужем, ответить на его вопросы и подробно описать свое преступление, а затем смиренно ждать мести или прощения? Нет, ни за что!
А может, мне следовало уничтожить себя и лечь с ней рядом? Пускай наши тела расскажут страшную историю, полную ужаса и тайн! Однако этой катастрофы не допустил мой несчастный испуганный сообщник; я должен был успокоить и защитить его.
Я тут же решил покончить с собой при первой же возможности и искупить вину смертью; смерть станет самым справедливым наказанием. Однако я не хотел становиться предметом пересудов для пошлых обывателей; не желал я и угождать мужу Алитеи, чье сердце наверняка восторжествует, узнав о моей кончине. Все должно было остаться в тайне и забыться. Так у меня родился план, и я приступил к его исполнению.
Осборн с готовностью бросился мне помогать. Им двигали другие чувства: его обуял смертельный страх, и он не сомневался, что нас обвинят в убийстве несчастной дамы; он уже видел себя на виселице.
Мне не понадобилось долго ему объяснять; он вспомнил, что видел лопату в сарае, где держал лошадей; было раннее утро, вокруг ни души, и он пошел за ней. Примерно через полчаса он вернулся; я держал вахту у тела и неотрывно взирал на бледную жертву, лежавшую у моих ног. Из какого же твердого материала сделан человек, раз мое сердце тогда не разбилось, раз я сумел пережить тот час!
Вернулся Осборн, и мы взялись за дело. Примерно в десяти ярдах над линией прилива стояло одинокое сухое дерево, призрачное и поросшее мхом; под корнями довольно рыхлая почва, а от ветра и морских брызг его укрывала песчаная дюна. Там, под этим деревом, мы вырыли глубокую могилу. Я поместил на дно подушки, на которых ночью покоилось ее прекрасное тело, тогда еще теплое и мягкое. Потом я распрямил ее застывшие члены, накрыл мокрой прядью волос навсегда сомкнувшиеся веки и крест-накрест сложил ладони на невинной хладной груди. Я коснулся ее со священным трепетом, не осмелившись осквернить поцелуем даже руку, завернул тело в ее накидку и опустил в открытую могилу. Отломив несколько сухих веток старого дерева, я соорудил из них нечто наподобие арки над ее телом и набросил сверху свой плащ, напрасно пытаясь уберечь от соприкосновения с землей. Мы засыпали могилу, разбросали поверх сухой песок и уничтожили следы. Все это время мы молчали или переговаривались шепотом; грохот волн заменил ей колокольный звон, а восходящее солнце — похоронный факел. Я с удовлетворением оглядел эту торжественную картину; я был собран, ибо решил умереть. Осборн же дрожал всем телом, а кожа бледностью могла соревноваться с бескровным восковым лицом Алитеи.
Мы тщательно проверили хижину, убрали оттуда все вещи и оставили такой, как до нашего прихода. Я не боялся разоблачения; никто никогда бы не догадался, что я отправился на безлюдный берег. А если кто-то и смог бы распутать этот клубок, я все равно уже успел бы уехать далеко и умереть. Но Осборн хотел избавиться от всех примет присутствия человека. Когда он счел, что задача выполнена, я сел в карету не оглядываясь, и мы помчались в Ланкастер, а оттуда — в Ливерпуль. Осборн трясся от страха, пока не сел на корабль в Америку; к счастью, ветер сменился на северный, и судно снялось с якоря. Я вручил своему сообщнику внушительную сумму денег и посоветовал не болтать. Он явно хотел расспросить о моих планах, но, устрашившись моего сурового молчания, не стал допытываться; мы попрощались и больше никогда не виделись. В тот момент из гавани выходило небольшое каботажное судно, направлявшееся в Плимут; я окликнул матроса и взошел на палубу.
Остальное может рассказать Элизабет. Как ей хорошо известно, я сошел на берег в уединенной деревушке в Корнуолле и там собирался принести себя в жертву разгневанному призраку Алитеи. Я до сих пор сожалею, что не совершил этого; сокрушаюсь, что тогда не умер. Она остановила мою руку — ангел в обличье человеческого дитяти; она изумила меня своей необыкновенной красотой, а ее несчастное положение — она потеряла и отца, и мать — заинтересовало меня; мне казалось, что я должен жить ради нее, что в этом мое призвание. Внутри закипела неистовая внутренняя борьба, ведь смертью я желал искупить грехи и надеялся, что могила подарит мне забвение. Поначалу мне казалось, что передышка, которую я себе дал, будет недолгой, но она затянулась на годы; я жил как ходячий мертвец, ни любви, ни надежды у меня не осталось, угрызения совести стали моими постоянными спутниками, а ужасные воспоминания о преступлении и смерти — моими лучшими друзьями. Призрак Алитеи и мои собственные нестерпимые мысли осуждающе следовали за мной повсюду, и я скитался почти без отдыха. Часто меняя место жительства, я стремился утихомирить боль, но, кажется, она лишь усугублялась. Возможно, монотонность оседлой жизни смягчила бы мои мучения, но в путешествии чувства обостряются, а постоянно меняющаяся природная среда пробуждает и усиливает все эмоции. С восходом солнца вновь вспыхивают переживания и чувства, а росистый вечер и сияющие звезды обращают наш взгляд в прошлое. Густая осязаемая тьма, что окружает нас, когда мы прокладываем путь в незнакомом краю, пробуждает угрызения совести. Шторм на море и страх кораблекрушения кажутся справедливой расплатой за грехи, но как ни жаждал я погибели, она всякий раз от меня ускользала.
Так я продолжал жить самой никчемной и недостойной жизнью, пока однажды не встретил в Бадене сына своей жертвы. Я увидел несчастного ребенка, который стал таким в результате моих действий, и почувствовал, как ее бесплотный дух проклинает меня за зло, что я причинил ее любимому мальчику. Я вспомнил, как ласково она о нем отзывалась, как безоблачно красив он был, как радостно смеялся и легко ступал, когда они в последний раз были вместе. Я навредил этому мальчику, я его уничтожил; мрачный, свирепый, дикий, он ходил с печатью вечной грусти на лице, а глаза горели ненавистью и страхом. Таким стал сын Алитеи из-за меня; таким его сделал отец, это низменное существо, но по моей вине, и потому я должен был понести наказание. Что же я за негодяй: сам жил в мире и безопасности под присмотром ангела, а самое дорогое, что было у Алитеи, обрек на страдания и вечное соседство с демоном, оказывающим на него безраздельное влияние!
С того часа я возненавидел себя с утроенной силой; ранее я пытался жить ради Элизабет, однако и это утешение покинуло меня вместе со всеми прочими, к каким я до сих пор неправедно прибегал. Я решил умереть, но, поскольку святое имя Алитеи было очернено самой злодейской в мире душой, я сперва поставил перед собой задачу оправдать ее и вырвать память о ней из недостойных рук супруга. Однако я не мог этого сделать, пока был жив, — не мог рассказать правду и допустить, чтобы мой враг восторжествовал. Но скоро, очень скоро греческая земля впитает мою кровь и могила защитит меня от осуждения и злословия, а это признание докажет ее невиновность.
А ты, милое, любимое дитя, дарованное мне небесами как величайшее благословение, ты, что согревала мое сердце любовью и сглаживала свирепость моего нрава неизменной ласковостью; ты, благословившая меня своими добродетелями и питающая ко мне, ничтожеству, такую преданность, которую я считал невозможной, — как же мне с тобой попрощаться? Прости своему другу, что он решил тебя покинуть: давным-давно он потерял и себя самого, и все лучшее, что было у него в жизни; осталась лишь пустая оболочка, и та давно разъедена раскаянием и стремлением к смерти. Тень моих преступлений не должна омрачать твои юные дни. Забудь обо мне и будь счастлива; так и должно быть, а я… Ах, солнце взошло; звучит боевой горн. Радостно думать, что меня ждет солдатская могила».
Глава XXXI
Такую историю прочла юная, счастливая, невинная Элизабет, узнав наконец тайну того, кого боготворила. Пока она читала, точнее, проглатывала страницу за страницей, душа отражалась в ее глазах; наконец она подошла к описанию катастрофы, и от наплыва чувств из глаз хлынули горячие слезы и унесли с собой тысячу трепещущих невысказанных страхов, толпившихся в ее сердце. «Он невиновен! Отец мой, благодетель мой, обвиняя себя в убийстве, имел в виду не само преступление, а последствия случившегося; и если верен основной принцип нашей религии, раскаяние смывает грехи: он будет прощен, а преступление забыто. О, благородное, щедрое сердце! Сколько же ты выстрадало, чтобы искупить свои грехи! И какую великодушную услугу оказало своей жертве! Ведь она теперь тоже оправдана. Мать Джерарда не просто невиновна; она до самого конца осталась верна ему и чистейшим побуждениям своей души; нет, даже больше: она пожертвовала жизнью, пытаясь вернуться к семье!» Элизабет постаралась представить, как не раз представлял Фолкнер, какие чувства побудили Алитею предпринять опасный переход через реку. Она вообразила, как Алитея проснулась тем роковым утром и растерянно огляделась по сторонам. Увидела незнакомую комнату и не услышала дружеских голосов, которые бы ее успокоили; непривычное окружение и одинокая хижина подсказали, что прошлая ночь ей не приснилась и ее на самом деле увезли из дома и силой разлучили с любимыми, а она не смогла сопротивляться. Поначалу она, должно быть, в страхе прислушивалась и думала, что дорогой друг, ставший теперь врагом, где-то рядом. Но вокруг было тихо. Тогда она встала и решила осмотреть странную хижину, куда ее привезли. В хижине никого не оказалось, и она вышла за порог; тут увидела знакомый пейзаж, океан, и унылый, но хорошо известный ей берег, и реку, которую она пересекала много раз, а совсем близко — волнистый силуэт холмов, поросших деревьями, и Дромор, ее мирное пристанище. Она поняла, что находится всего в нескольких милях от дома; осознавая, что враг может быть где-то рядом, она все же надеялась, что ей удастся незаметно перейти реку и сбежать. Элизабет живо представляла ее упования и страхи и как наяву видела несчастную женщину, что шагнула в неведомые воды, твердая и непоколебимая в своем намерении; ей казалось, что удастся безопасно пересечь реку по мелководью; но рев подступающего прилива оглушил ее, волны разлетались брызгами, и, пытаясь найти верный путь по неровному дну, она начала оступаться. Она думала лишь о ребенке, с которым ее разлучили, и боялась, что, хотя ее увезли насильно, она навсегда будет изгнана из дома. И все же ей хотелось лишь одного — вернуться в этот дом. Продвигаясь вперед, она неотрывно смотрела на густые леса, окружавшие Дромор и неподвижно дремавшие в серой безмолвной предрассветной мгле; не колеблясь, она рискнула жизнью, лишь бы добраться до своего благословенного пристанища. Все зависело от того, удастся ли ей добежать до дома быстро и в одиночку, но она была обречена больше никогда не увидеть Дромор. Она шла вперед решительно, но осторожно. Волны нарастали; она добралась уже до середины реки, дно под ногами становилось все более неровным. Оглядывалась ли она? Назад дороги не было; сердце гордо отвергало саму мысль о возвращении на берег. Она подобрала юбки, взглянула прямо перед собой и пошла еще медленнее; волны ударяли ее, поднимались все выше и выше, и вот одна захлестнула ее с головой и ослепила; она оступилась, упала, воды разверзлись и поглотили ее, унося с собой. Она успела подумать о Джерарде; успела произнести одну молитву, и ее душа, невидимая человеческому глазу, унеслась в небеса. Так Алитея прекратила свое земное существование, и больше никто на земле не сможет назвать ее своею.
