Читать книгу 📗 "Вернись домой, Халиль - Аль-Зооби Кафа"

— А кто является хозяином нашей жизни, мама?

— Бог, Нура.

Нура смотрела на своих маленьких братьев-близнецов, пьющих раствор соли в воде, чтобы успокоить голод. Она смотрела в их хмурые, плачущие лица, которые были так похожи друг на друга, будто они — бесконечное повторение бесконечной трагедии.

«Если вы выйдете из комнаты, то ваша судьба будет — смерть», — сказали они. «Значит, это судьба сидит с нами в комнате, мама, развлекаясь отравлением наших минут пока та наша минута не подошла. Эти черные минуты с горько-кислым вкусом подобны вкусу экстракта смерти, мама».

— Они вытворяют странные вещи, мама. Вещи, которые люди не делают.

— Что они вытворяют, Нура?

Но Нура была не в силах ничего сказать, она рухнула на пол. Дрожащей рукой она показала на окно. Когда ее мама посмотрела в окно, то увидела двух раненых, которые лежали на асфальте улицы уже два дня. Они разметались на куски, после того как танк задавил их.

«По ночам, когда мною овладевал сон, я их сразу видела. Они поднимались, собирая свои куски с асфальта. Я слышала топот их шагов, звучащих в ночи. Они шли, прорезая тьму, будто разрывая ее своими телами. Кусочки темноты приклеились к их телам, а сзади них создавался вакуум, где нет воздуха, нет времени и нет пространства. Вакуум смерти и небытия.

Потом я слышала, как они стучали в двери. В одну, в другую — пока не подошли к моей. С близкого расстояния я слышала их жалобы и плач.

Я спрашивала их, волнуясь:

— Что я могу предложить вам?

И видела в их пустых глазах ответ:

— Землю!

Эхо этого слова бесконечно звучало в пустоте. А по утрам город становился более мрачным, и я пораженно всматривалась в дни. Я дрожала всем телом всякий раз, когда гремели выстрелы, которые раздавались из окон нашего дома. Или когда кричали мои братья от голода и от холода, или когда открывали окно, чтобы подышать чистым воздухом — но на нас сразу начинал дуть воздух, насыщенный гнилью смерти.

В такие моменты погибали все прекрасные представления и воспоминания о жизни, глохла музыка мечтаний, текущая из давно минувших времен. Листья деревьев переставали шуршать, гнили из-за нехватки воздуха и падали, словно камни.

В такие моменты весна становилась пыльной, как брошенная картина, висящая на уничтоженной стене. А твое лицо, Халиль, превращалось в сверкание быстрой молнии, которая прорывала глубокую ночь и гасла. Все это происходило в то время, когда город плыл над густыми дымовыми облаками, направляясь к аду».

Когда временно отменили комендантский час, Нура выпрыгнула через окно, так как им было запрещено выходить через дверь.

Ее мама видела, как она пропала из виду, целая и невредимая. Тогда мама облегченно вздохнула:

— Я так и предполагала, ибо не может такого быть, чтобы Бог нас полностью бросил.

Через час она услышала выстрелы во дворе своего дома. Ее тело сильно тряслось, словно его пробивали пули.

— Тебя убили, Нура? — сорвался вопрос с ее языка. — Эти пули предназначались тебе? Может быть, мне сейчас потребуется выйти, чтобы покрыть тебя землей? Землей, которая скроет от тебя воздух, тот воздух, который истекает мучениями. Землей, которая скроет от тебя картину погибающей жизни.

Тебя убили, Нура?

«Накрой меня, мама», — голос Нуры звучал в ее ушах.

Она встала и направилась к двери своими слабыми шагами. Солдат, который дежурил за дверью, сразу закричал на нее:

— Зайди внутрь.

— Что вы с ней сделали? — спросила она тихим, сдавленным голосом.

— Мы предупреждали, что вам нельзя выходить.

И хотя она могла упасть и от слабого удара, он ее сильно толкнул и закрыл дверь. Она была бессильна и не смогла открыть дверь, но продолжала слышать: «Накрой меня, мама».

«Ты меня часто звала зимними ночами, и когда я подходила, ты шептала сонным голосом, съеживаясь, как кошка: „накрой меня, мама, мне холодно“. Я поднимала падавшее на пол одеяло, и, мы вместе накрывались им. Я охватывала твои холодные маленькие ноги своими ногами, и брала твои маленькие пальчики, которые имели вкус радости, и целовала, чтобы они побыстрее согрелись. Тебе быстро становилось тепло, и твоя кожа горела, и на меня дуло твое мягкое, горячее дыхание, когда ты повторяла, что тебе нравится холод, когда ты в моих объятиях и ты привыкаешь к свисту ветра, которого ты боишься, и глаза твои становятся сонными».

«Накрой меня, мама».

Тебя убили, Нура?

Она старалась спрашивать громко, но ее голос был сильно сдавлен и почти не слышен.

После того, как ее ранили, Нура из последних сил старалась сохранить глаза открытыми. Но мир тонул в мрачном свете. Ей не хотелось умирать, однако жить тоже не хотелось. Она пристально смотрела во мрак, чувствуя, что все мысли рассеиваются в ее голове, кроме одного желания.

Ей так хотелось утонуть в абсолютном бесконечном пространстве, в чисто божественном пространстве, обладающем лучезарной властью над землей и небом. Это было пространство, где слышится журчание святой воды, протекающей из сердца земли, чтобы промыть ее, напоить и излечить, чтобы в жизни воскресла ее убитая душа и вновь начала расти, как растет только что родившийся ребенок с чистой памятью.

Ей так хотелось попасть в то пространство, но вместо этого она тонула во мраке. Ей казалось, что этот мрак есть единственная истина, из которой состоит не только смерть, но и жизнь.

К ней подбежали два человека, подняли ее. Один из них воскликнул:

— Она еще жива!

— Значит, надо спешить, а то скоро опять начнется комендантский час, и мы потеряем ее! Она потеряла много крови!

Нура слышала их далекие голоса, будто из другого мира, и чувствовала, что умирает и что лишь короткая тонкая нить связывает ее душу с телом. Нура сама не знала, стоит ли им спешить — не потому, что не хотела жить, а потому, что в тот момент она не видела никакой разницы между жизнью и смертью.

В потоке волнений и бессонницы я забыл о голоде и жажде, но меня измучила головная боль. Когда я смотрел на хаджжу Фариду, похудевшую как тень, и на потемневшее лицо мамы Имада, и на Касима, у которого давно уже высохла на языке речь, когда я смотрел на голодных, страдающих маленьких детей, — мне казалось, что жизнь сжимается, вытягивая одну за другой свои нити из ткани наших часов.

Время — полночь. Небо над церковью Рождества Христова в Вифлееме было освещено не божественным светом, а светом ракет, которые взрывались, как молнии, и застревали в небе, разрывая ночи, разрывая дни.

А в других городах люди чувствовали себя затерянными в темном лабиринте смерти. Борясь с мраком, они не знали, когда и с какой стороны беда встретит их, но знали — она, без сомнения, рано или поздно обрушится на них и разорвет на куски.

А в лагере творилась ужасная трагедия: целые районы были разрушены, трупы лежали повсюду, а Израиль не давал возможности их похоронить и запрещал всем входить в лагерь. А дыхание сопротивления ослабло, но они не сдаются — как сообщил ведущий новостей.

Это были ночные новости.

«Мы балансируем на пороге конца», — сказал я себе, стараясь отвлечься от головной боли и боли в желудке, и наблюдая, как пульсировал дневной свет, отсчитывая свои последние минуты жизни. Скоро тьма будет властвовать над всем, и я не увижу даже того, что осталось в моем воображении.

Внезапно я услышал голос хаджжи Фариды:

— Господи помилуй. Мы Тебя не просим прекратить предписанную нам беду, но просим смягчить ее.

Ее голос вырывался, как кипящее дыхание скрытого вулкана. Он прорвал себе дорогу из глубин ее души, пока не дошел до горла слабым и разбитым, но все равно потряс наше пространство и обжёг нас ветром отчаяния.

Мы приближались к концу, но я чувствовал, что это только наш конец, а не конец трагедии. Скоро жертва, скорчившаяся в руках чудовища, испустит последний выдох, и мир облегченно вздохнет с наступлением конца, какого конца — неважно. А что касается вспышки совести, то забвение ее скроет. И пламя истории сожрет память об этой трагедии, так же, как ранее история сожрала память о других больших трагедиях, от которых ничего не осталось, кроме холодного пепла слов, редко бушующих в глубине памяти.