Читать книгу 📗 "Там мы стали другими - Ориндж Томми"

– Бабушка нас убьет, если мы потеряем велосипеды, – говорит Лони.

– Ну, не пойти мы тоже не можем, – отвечает Орвил. – Поэтому мы идем.

Интерлюдия

На пау-вау мы съезжаемся со всей страны. Из резерваций и больших городов, ранчерий, фортов, пуэбло, лагун и трастовых земель вне резерваций. Мы едем из городков, что тянутся по обе стороны хайвеев в Северной Неваде, со странными названиями вроде Уиннемакка. Мы преодолеваем долгий путь из Оклахомы, Южной Дакоты, Аризоны, Нью-Мексико, Монтаны, Миннесоты; из Финикса, Альбукерке, Лос-Анджелеса, Нью-Йорка, Пайн-Риджа, Форт-Апача, Джила Ривер, Пит Ривер, резервации Осейдж, Роузбада, Флэтхеда, Ред-Лейк, Сан-Карлоса, с Черепашьей Горы, из резервации Навахо. Чтобы добраться на пау-вау, мы едем в одиночку и парами; путешествуем семьями, набиваясь в «универсалы», фургоны, на задние сиденья «Форд Бронкос». Некоторые из нас в дороге выкуривают по две пачки в день или постоянно пьют пиво, чтобы чем-то себя занять. Те, кто отказался от такой изнуряющей жизни и ступил на длинную красную дорогу трезвости, пьют кофе, поют, молятся и рассказывают истории, пока не иссякнет воображение. Мы обманываем, хитрим и крадем наши истории, затаскиваем их до дыр, пересказывая по кругу, пока длинная белая полоса шоссе не заставит нас умолкнуть и провалиться в сон. Когда приходит усталость, мы останавливаемся в мотелях и отелях; мы засыпаем в машинах на обочине дороги, на стоянках для отдыха и грузовиков, на парковках возле гипермаркетов Walmart. Мы молодые и старые, индейцы всех мастей.

Мы придумали пау-вау, потому что нам нужно место, чтобы собираться вместе. Что-то межплеменное, что-то древнее; то, на чем можно заработать, к чему можно стремиться; где можно показать наши украшения, наши песни, наши танцы, наш барабан. Мы продолжаем традицию пау-вау, потому что не так уж много мест, где мы можем быть все вместе, где можем видеть и слышать друг друга.

Мы все приезжали на Большой Оклендский пау-вау по разным причинам. Грязные, болтающиеся нити наших жизней заплетались в косу, и мы отправлялись в путь. Мы преодолевали долгие мили. Съезжались годами, поколениями, целыми жизнями, облаченные в молитвы и регалии ручной работы, вышитые бисером и сшитые вместе, украшенные перьями, плетеные, благословленные и проклятые.

На парковке возле Оклендского стадиона в день Большого пау-вау все наши машины становятся близнецами. Их роднят индейские стикеры на бамперах и задних стеклах: «Мы все еще здесь», «Моя другая машина – боевой пони», «Конечно, вы можете доверять правительству, просто спросите индейца!»; «Кастер [58] сам напросился», «Наша земля досталась нам не от предков, а от наших детей», «Боремся с терроризмом с 1492 года»; «Моя дочь не попала в список почетных граждан, зато она умеет петь гимн чести». Можно увидеть наклейки с портретами сестер Шиммель [59], лозунгами племен навахо и чероки, протестного движения «Нет бездействию» [60]; и флажки AIM [61], приклеенные скотчем к антеннам. На зеркалах заднего вида болтаются талисманы, крошечные индейские мокасины, перья и украшения из бисера.

Мы – индейцы и коренные американцы, американские индейцы и коренные американские индейцы, североамериканские индейцы, туземцы, NDNs и IND'ins [62], индейцы со статусом и без статуса, индейцы первых наций и до такой степени индейцы, что либо думаем об этом каждый божий день, либо не думаем об этом вообще. Мы – городские индейцы и коренные индейцы, индейцы из резерваций и индейцы из Мексики и Центральной и Южной Америки. Мы – коренные индейцы Аляски, коренные гавайцы и европейские индейцы-экспатрианты, индейцы из восьми разных племен, признающих правило одной капли крови, и не признанные федералами индейские виды индейцев. Мы – записанные в члены племен и лишенные регистрации члены племен, нелегальные члены племен и члены советов племен. Мы – чистокровные индейцы, полукровки, квартероны; на одну восьмую, одну шестнадцатую или долю секунды индейцы. Невыполнимая математика. Слишком ничтожны остатки.

Кровь грязная, когда выходит на поверхность. А по венам она бежит чистая и выглядит голубой в тех сосудах, что выстилают наши тела, расщепляются и разветвляются, как речные системы земли. Кровь на девяносто процентов состоит из воды. И как вода должна двигаться. Кровь должна струиться потоком, не отклоняясь в сторону, не расщепляясь, не свертываясь, не теряя ни капли своей, пока равномерно распределяется по телу. Но кровь становится грязной, когда просачивается наружу. Она высыхает, расслаивается и трескается в воздухе.

«Квант нативной крови» был введен в 1705 году в колонии Вирджинии. Тот, кто хотя бы наполовину коренной житель, не имел равных прав с белыми. С того времени законы крови и квалификации членства в племени отданы на откуп отдельным племенам.

В конце 1990-х годов Саддам Хусейн заказал текстовую копию Корана, написанную его собственной кровью. Теперь мусульманские лидеры не знают, что с этим делать. Написание Корана кровью считалось грехом, но и уничтожить его – тоже грех.

Рана, нанесенная в те времена, когда пришли белые люди и забрали все, что забрали, так и не зажила. Оставленная без присмотра рана подвержена заражению. Становится новым видом раны, как история того, что на самом деле произошло, становится новой историей. Все эти не рассказанные и не выслушанные нами истории – лишь часть того, что нам нужно вылечить. Не то чтобы мы сломались. И не совершайте ошибку, называя нас живучими. Не быть уничтоженным, не сдаться, уцелеть – это не знак почета. Можно ли назвать живучей жертву попытки нападения?

Когда мы начинаем рассказывать свои истории, люди думают, что мы хотим переиначить все, что произошло. Их так и подмывает назвать нас «обиженными неудачниками», сказать что-то вроде: «уже двигайтесь дальше», «хватит играть в поиски виновных». Но разве это игра? Только потерявшие столько же, сколько мы, видят особенно отвратительную улыбку на лице того, кто мнит себя победителем, когда говорит: «Смиритесь с этим». Тут вот какое дело. Если вы не хотите переосмысливать историю и даже задумываться о ней, независимо от того, где и как вы ее изучали и заслуживает ли она вашего внимания, ваше место на яхте, где подают закуски и взбивают ваши подушки, в то время как другие, оставшиеся за бортом, барахтаются в море, или тонут, или же цепляются за маленькие резиновые плоты, которые им приходится надувать по очереди. Эти люди выбились из сил, задыхаются, и они никогда не слышали слов «закуски» или «взбитые подушки». Потом кто-то с палубы замечает: «Это очень плохо, что те люди там, внизу, ленивы и не так умны и способны, как мы здесь, наверху, построившие эти мощные, большие, стильные лодки, на которых ходим по семи морям, как короли». А кто-то другой ему возражает: «Но эту яхту отдал тебе твой отец, и это его слуги подносят тебе закуски». И тогда этого моралиста выбрасывают за борт головорезы, нанятые тем самым отцом, хозяином яхты, с одной лишь целью избавления от всех смутьянов, чтобы те не гнали волну и даже не упоминали ни об отце, ни о самой яхте. Выброшенный за борт человек умоляет о спасении, но люди на маленьких надувных плотах не могут быстро до него добраться или даже не пытаются, а скорость и вес яхты вызывают подводное течение. И вот шепотом, втихаря, пока смутьяна засасывает под днище, заключаются частные соглашения, принимаются меры предосторожности, и все спокойно соблюдают договоренности, делая вид, будто ничего не произошло. Вскоре об отце, хозяине яхты, учинившем беспредел, вспоминают лишь в преданиях, рассказывают эти истории детям на ночь, под звездами, и вдруг появляется уже несколько отцов, благородных, мудрых предков. А лодка продолжает идти под парусом.