Читать книгу 📗 "Храни её - Андреа Жан-Батист"
Виола рухнула — яростный икар в крутом пике нырнул с тридцатиметровой высоты в зеленую массу, в любимую зелень Орсини, в зелень леса, и скрылся среди деревьев.
Папки с пометкой «„Пьета“ Виталиани» в бронированном шкафу падре Винченцо обозначены следующим образом: «Дело Ласло Тота» — одна папка; «Свидетельства очевидцев» — две папки; «La Pietà Vitaliani, монография, Леонард Б. Уильямс, издательство Стэнфордского университета» — одна папка.
В последней также хранится файл поменьше с названием «Отчет К. А.». Падре всегда задавался вопросом, какой шутник свел в одной папке профессора Уильямса, университетского исследователя, вовсе не склонного к мистике, и грозного Кандидо Амантини, главного экзорциста Ватикана.
Биографические сведения, обнаруженные Уильямсом, скудны. Микеланджело Виталиани родился во Франции седьмого ноября 1904 года в семье скульптора. После смерти отца, вероятно в 1916 году Виталиани прибыл в Турин. Его приютил друг семьи, то ли дядя, то ли двоюродный брат одного из родителей, и затем они переехали в Пьетра-д’Альба. Виталиани провел там большую часть жизни, за исключением двух периодов: пребывания во Флоренции, о котором почти ничего не известно, кроме посещения мастерской Филиппо Метти, и времени в Риме, о котором мы знаем, наоборот, многое. Ходят слухи о поездке в Соединенные Штаты, но она не подтверждается никакими доказательствами. Виталиани страдал ахондроплазией. Некоторые апокрифы говорят о его мужской силе, разгульном характере. Кто-то упоминает его крайнюю доброту и доверчивость, близкую к наивности, кто-то — вспыльчивость, даже агрессивность. Поэтому вряд ли можно верить этим характеристикам. Виталиани, в сравнении со своими прямыми предшественниками или современниками, создал очень мало. Выявлено менее восьмидесяти его оригинальных работ по сравнению с тысячами, созданными Роденом, Муром или Джакометти. Большинство произведений Виталиани исчезли, вероятно, из-за крушения политического режима, при котором они создавались. Трудно поверить в добровольное уничтожение их самим художником либо какими-то инстанциями, решившими стереть его имя из анналов или, по крайней мере, ускорить забвение. Скудость наследия добавляет ореола загадочности, чтобы не сказать страстного, болезненного интереса к личности скульптора. Виталиани никогда не входил в художественные объединения и не примыкал к какому-либо течению. В своей области его можно считать тем, чем был Марлон Брандо для актеров, Паваротти для певцов, Сабикас для гитаристов. Художник-интуитивист, наделенный врожденным талантом необыкновенной силы, необъяснимым даже для него самого. искусство Виталиани никак теоретически не оформлено, в отличие от Джакометти, с которым у него однажды случился примечательный конфликт.
Начиная с 1948 года Мимо Виталиани полностью исчезает из публичной сферы, исключая тем самым всякую разгадку шоковой реакции публики на его последнюю работу — «Пьету». На момент выхода монографии (впервые опубликованной в 1972 году и вышедшей в новой редакции в 1981 году, незадолго до смерти профессора Уильямса) никто не знал, жив ли еще Виталиани. И если жив, то где скрывается.
Падре Винченцо знает ответ на оба этих вопроса: «Виталиани еще жив, но осталось недолго, он в келье справа от лестницы на втором этаже пристройки». Он на миг задумывается о сенсационной информации, которой владеет и которая, несомненно, стоит дорого, но быстро отгоняет искушение — да уж, дьявол не дремлет. Падре ничего никому не скажет. Пусть Виталиани тихо дрожит на вечернем ветру и медленно угасает, унося с собой свою тайну. Нет ничего прекраснее тайны — в конце концов, кому это знать, как не падре Винченцо, посвятившему свою жизнь величайшей из всех тайн.
Виолу отнесли в дом через заднюю дверь, тем временем гостей вежливо провожали кого до машины, кого в отведенные им покои. Эрценберги уехали сразу после происшествия, не сказав ни слова. Смысл ясно читался и так: их сын Эрнст, прыщавая зеница их ока, не женится на чокнутой, даже если эта чокнутая жива.
Виола еще дышала, когда ее нашли, — это по слухам, но когда ее принесли на виллу, некоторые дамы лишились чувств. Шептали, что зрелище было не из приятных. Машин хватало, и, за неимением лучшего, привезли врача-алкоголика из соседней деревни. Я вернулся в мастерскую, убитый тревогой. Абзац, теперь уже девятнадцатилетний, силился не плакать. На следующий день Анна — она работала дополнительной горничной у Орсини во время больших приемов — сообщила нам, что Виола не пришла в сознание. Ее перевезли в больницу в Генуе.
Дядя после фейерверка смотрел на меня искоса. Прошло три дня, но никто так ничего и не знал. Мы больше не видели никого из Орсини, все приказы отдавались через управляющего Сильвио. Обслуга тоже не говорила ни слова, — даже если бы они и захотели, у них не было ни малейшей информации. Мы только знали, что маркиз и маркиза ведут долгие дипломатические переговоры и восстанавливают свою репутацию, но исключительно в эпистолярной форме, поскольку телефония до Пьетра-д’Альба еще не дошла. Курьеры прибывали и убывали в течение часа — невиданная в наших краях ажитация.
Однажды утром дядя указал на машину и велел мне присоединиться к нему вместе с чемоданом.
— Куда мы идем?
— Объясню по дороге. Ты выполнишь мое поручение.
Гадая, что меня ждет, я запихал кое-какие пожитки в чемоданчик, когда-то привезенный из Франции, и мигом кинул его на заднее сиденье «ан-сальдо». Автомобиль рванул с места, свернул в сторону Пьетра-д’Альба, бибикая, пролетел деревню и направился по дороге в Савону.
— Ты едешь во Флоренцию! — сообщил он, перекрикивая шум двигателя.
— Я не хочу во Флоренцию! Я хочу остаться рядом с Виолой!
— Э? Чего-чего?
— Я не хочу во Флоренцию!
— Ты выберешь для меня два прекрасных каррарских блока от Филиппо Метти! Маркиз заплатил мне в три раза больше, чем стоил блок, который ты использовал, плюс добавил за работу. В конце концов неплохая вышла сделка, хотя еще раз браться за такое я тебе не советую. И не спеши, смотри внимательно, чтобы тебя не надули!
Он высадил меня на станции Савона Летимбро и ушел, вручив мне конверт для человека по имени Метти.
— Вексель в уплату. Только если блоки того стоят. Внутри обратный билет с открытой датой. И не жмотничай, если нужно задержаться на день, задержись. Внимательно проверь, чтобы на мраморе не было трещины. И смотри, чтобы тебе не всучили французского.
В то время вокзалы были красивыми. Этому красоты добавляло еще и то, что через несколько улиц начиналось море. Четыре года назад я воспринимал Средиземное море просто как массу синей воды. Благодаря Виоле оно покрылось пунктирами маршрутов, дарило жизнь и уносило жизни, в нем зрели смерчи и землетрясения, те самые, что измерялись знаменитой шкалой Меркалли, которую Виола знала наизусть. Она могла объяснить, где водятся arbacia lixula и где tripneustes ventricosus. «Черный морской еж и белый морской еж, дурачок». Мир без нее, конечно, выглядел проще. Только отчего-то щипало глаза.
Легко догадываюсь, о чем шептали под навесами, в альковах, о чем возмущенно шипели под прикрытием креповых вееров: «Младшая из Орсини сочла, что лучше покончить с собой, чем выйти замуж за прыщавого австро-венгерца». Во-первых, после случившегося годом ранее присоединения Трентино и Альто-Адидже к Италии этот самый прыщеносец был уже не австро-венгерцем, а итальянцем. И потом, я знал младшую из Орсини, как никто другой. Мы были космическими близнецами. Я знал: совершая прыжок, Виола твердо верила, что крыло понесет ее по воздуху.
Проведя в пути восемь часов, я высадился во Флоренции.
Меня там как будто никто и не ждал. Я стоял перед станцией, подпрыгивая на месте, чтобы согреться. Заиндевелая копоть покрывала крыши. Город, возбуждающе непохожий на Пьетра-д’Альба, где в такой час люди уже захлопывали ставни, чтобы прижаться к скупому огню, гудел. Через дорогу мимо «Гранд-отеля Бальони» проплывала вереница автомобилей и фиакров.
Мое внимание привлекло какое-то движение там, напротив. Чуть вбок, на террасе кафе, не такого роскошного, как «Бальони», по ту сторону от трамвайных путей сидел ребенок, укутанный в пальто, и махал мне рукой. Я огляделся, потом вопросительно ткнул пальцем себе в грудь. Человечек энергично кивнул. Я осторожно перешел улицу. Ребенок был не ребенок. Это был мужчина лет пятидесяти, его редкая седая борода едва прикрывала шрамы от прыщей. Но главное, он был как я. Бог-шутник при рождении придержал его пальцем, чтобы не дать вырасти.
