Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"
Существо, которое я увидела в кровати, было ужасней того, что я ожидала увидеть. И ребенком-то его нельзя было назвать: ни одной человеческой черты и к тому же… Но не заставляйте меня говорить о нем — ведь это мое дитя, дитя, которое, оставшись в живых, никогда бы меня не узнало!
— Вам плохо?
Право же, смешной человек этот врач. Разве может быть плохо чучелу? Впрочем, чучело все-таки чем-то набито, а я… Внутри у меня только ветер — ни мозга, ни сердца, так что же может у меня болеть? Я теперь призрак, привидение…
И вот в одно солнечное апрельское утро в родильном доме, где я нахожусь, ка моей кровати сидит молодая женщина и читает длинное письмо.
«Нино, малышка, моя самая любимая, самая красивая, самая родная! Как я хочу обнять тебя, как я соскучился по тебе! За те два дня, что я тебя не видел, я много понял: ведь ты родила сразу двоих — меня и моего сына, И я стал похож на тебя, как ребенок на свою мать; мне передались твои черты, твоя любовь. Мне нужна только ты, моя маленькая Нино, ведь это ты сделала меня человеком.
Твоя мама и Мери сейчас рядом со мной, они тоже хотели написать тебе, но я не позволил. Я хочу, чтобы сегодня ты думала только обо мне. И сегодня, и всегда. Я ревную тебя ко всем: к твоей матери, к Мери, даже к нашему сыну.
Прости, что я не пришел вчера. Я знаю, что ты простишь — ведь ты прощала мне и большее.
Я хочу тебе рассказать все по порядку, но у меня ничего не получается — я еще никогда так не волновался. Но я постараюсь.
Выйдя отсюда, я пошел к Мери и, хорохорясь, как петушок, сообщил ей о рождении сына. Я просил ее позвонить твоей матери и прийти ко мне на следующее утро, чтобы помочь мне в покупках всего необходимого для малыша. Ночью я спал на твоей подушке: хитрая, ты выбрала себе самую мягкую.
Утром пришла Мери, и угадай, кто еще? Твоя мама! Наконец-то и она признала во мне зятя. Знаю, для тебя это радость. Ведь будь твоя воля, ты на корню истребила бы все зло. Мне очень понравилась твоя мама, она похожа на тебя, с той разницей, что ты не так упряма. Она мне сказала, что уже была у тебя, и ты чувствуешь себя хорошо.
Потом пришли Темо и Отар, и, конечно, я не отпустил их, пока они не подняли бокалы и не благословили наш дом. Я счастлив, но благословение все-таки не помешает. Если бы ты видела меня в тот момент: ни дать ни взять — вылитый индюк, только не хватало детали, не знаю, как она называется, которая болтается у него под клювом. Ну, и я выпил немного. Твоя мама велела мне больше не ходить к тебе, сказала, что завтра пойдем вместе. Я проводил гостей и вышел прогуляться до роддома. Всю дорогу я громко пел, а прохожие меня слушали. Наконец меня остановил постовой и спросил, с чего это я кричу на улице в полночь. У этих милицейских совершенно нет музыкального слуха: как можно было назвать криком мое пение! Но когда я сказал ему, почему пою, он засмеялся и махнул рукой.
Окна роддома были темны, и я не знал, за каким из них спишь ты. На улице я был один. И вдруг я возмутился: где сейчас эти счастливые отцы?! Наверно, пьянствуют или храпят в своих постелях. Но они должны быть здесь. Здесь, как я, и так же, как я, должны молиться на эти окна…
Наконец появился один, он тоже пел, но не так хорошо, как я. И он тоже смотрел на окна. Потом он подмигнул мне: кто у тебя, дескать? «Сын, — ответил я, — а у тебя?» — «Дочь, — говорит, — сын уже бегает». Мы расцеловались. И то ли я потащил его к себе, то ли он меня — я уже не помню. Я познакомлю тебя с ним, он тебе понравится: тебе ведь нравятся веселые люди.
Вот так я и провел эти дни. Напиши мне, как ты, как ребенок, как наш Дито — пусть будет Дито. Это имя подходит к твоему. Когда тебя выпишут? Скучаешь ли по мне? Я задал тебе кучу вопросов, но ты ответь хоть на несколько, если тебя это не утомит, ты, наверно, и так устала читать мое длинное послание. Но это твоя вина — сейчас мне есть о чем писать, вот я и пишу. Ведь до встречи с тобой моя биография уместилась бы в нескольких строчках.
Мери и твоя мама, наверное, уже устали ждать, но я никак не могу справиться с этим письмом. Мне еще многое нужно сказать тебе, но это потом, ладно?
Когда тебя выпишут, я посажу тебя рядом и буду весь день и всю ночь, нет, два дня и две ночи, нет, я буду до конца жизни говорить. Я не дам тебе ни есть, ни спать, я буду рассказывать тебе о своих радостях и печалях, я докажу тебе, как безбожно я люблю тебя. Кстати, может быть, ты сможешь выглянуть из окна? Хоть издали я пошлю тебе поцелуй. Я буду ждать ответа, но ты не торопись. Я жду.
И приписка:
«P. S. Тебе не холодно по ночам? Ты ведь у меня мерзлячка. Если холодно, то я тебе передам через кого-нибудь одеяло».
Это победа, малышка Нино. Сколько слез, унижения и терпения пошло на нее. Почему же сейчас ты сидишь и, как сумасшедшая, улыбаешься чему-то? Хотя нет, ты не улыбаешься. И не плачешь. Ты вообще ничего не делаешь. Раньше ты побежала бы к нему в халате, пропахшем хлоркой, бросилась бы к окну или же всю ночь проплакала в подушку. Но то было бы раньше, а теперь ты сидишь неподвижно и ничего этого не делаешь.
Нянечка, передавшая мне письмо, уже третий раз заглянула в палату:
— Да ты что же это делаешь? Люди томятся в ожидании, а ты до сих пор ответа не написала!
— А? Да-да, сейчас. Одну минуту.
Карандаш показался мне бревном. С трудом мне удалось нацарапать:
«Уходи. Я больше не люблю тебя».
Перевод с грузинского Алины Вишневой.
Светлана Василенко
ЗВОНКОЕ ИМЯ
Рассказ
Лица у людей красные, потные — распаренные; звенят, как тазы в бане, трамваи, и неподвижные пыльные березы похожи на сухие березовые веники, и отовсюду — единым выдохом — уф, жарища. Летом Москва превратилась в парную. А у Натки на почте из посылочного отдела несет гнилыми яблоками. Придумали в такую жарищу фруктовые посылки друг дружке отправлять: ведь за полдня испортятся! Натка открывает дверь посылочного отдела, будто пробку из бутылки с нашатырным спиртом. Влетела, схватила, выскочила. По субботам заместителю начальника отделения приходится заниматься выдачей посылок. Натка красная и потная, красные и потные клиенты, глаза б на них не глядели — брызжут слюной, кричат и грозятся написать жалобу. Натка выдает посылки с гнилью. Из посылок течет. Черный сатиновый халат весь в липких потеках. На халат садятся мухи.
— У вас тут мухи! Дизентерия!
Посылки вскрывают тут же и суют ей в пос огромные гнилые яблоки.
— Господи, да разве я виновата, что такая жара?!
— Мух надо уничтожать!
— При чем тут мухи? Вы ведь все равно эту гниль не будете есть!
— Ага, все-таки признаете, что это гниль…
На почту приходят одни сумасшедшие. Нормальные люди на лето уезжают из Москвы и шлют посылки сумасшедшим.
Шесть часов — все. Натка переодевается, ей кажется, что от нее пахнет гнилыми яблоками. Натка моет руки, все равно пахнет гнилью, Натка моет руки с мылом.
В метро — запах пота. Блузки, рубашки, платья под мышками темные от пота. Все пахнет потом. А Натка — гнилыми яблоками. В общежитии она идет в ванную и откручивает два крана сразу, чтобы быстрее, быстрее набралась вода. Сдирает с себя одежду, погружается в прохладную воду и замирает. Натка чувствует себя лягушкой: подышала воздухом — и в воду — туда, откуда пришла. И до тех пор висит ее оцепеневшее, бледно-зеленое незагорелое тело в воде, пока Натка не вспоминает, что в холодильнике мерзнет курица — в такую жару мерзнет курица. Натка любит готовить. Она кормит всех малолеток-почтальонш, которые умеют варить лишь суп из пакетов и гурьевскую кашу, вечером они ужинают только что купленной колбасой по два двадцать, а завтракают той же колбасой, слегка поджаренной. Натка кормит их украинскими борщами и жареными утками, а девочки, когда Натка на «мели», угощают ее бутербродами с маслом. Иногда они тихонько съедают половничек Наткиного борща — по утрам, в пять часов, когда идут на работу, а вечером устраивают скандалы из-за того, что кто-то съел половину плавленого сырка. Сыр «Янтарный», между прочим. И Натка тоже ходит под подозрением. И в сердцах кричит: носи его на шее, раз он янтарный, привяжи за нитку и носи свой вонючий сырок. А он, между прочим, не вонючий, он вчера купленный… Сегодня их нет, — убежали на танцы в Сокольники — суббота. Они совсем недавно в Москве, эти девочки из Калужской области, и танцы показала в первый раз им Натка, и теперь они бегают туда в субботу и воскресенье, но уже без Натки. Натка для них старовата. Перестарок. Да и Натке сейчас танцы не нравятся: девочки и мальчики в джинсах и джинсовых куртках — ни одного яркого пятна на темно-синем фоне, из этого темно-синего презрительно щурятся, угрюмо курят, уныло колышется темно-синее — танцуют. То ли было три года назад! Юля и Натка только вступали на деревянные ступеньки — а их уже приглашали. «От нас исходит свет провинциальных танцев», — говорила Юля. Тогда были модные цвета красный и желтый — красно-желтые были танцы — карнавальные. Или теперь так кажется?
