Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"
— Здорово у тебя, уютно. А у меня пылища и старухами воняет. Знаешь ведь, у нас одни старухи в доме живут. Я сегодня там чуть не свихнулся.
Пили настойку — полынную, вишневую и «фирменную» — Наткиной мамой изготовленную.
— Самое интересное не рассказал, — говорит Саша. — Вытащили Юльку на берег, она не двигается, дышит только и на тот бакен смотрит, от которого ее оторвали. А ручища вся в крови. Я ей: Юлька! Юлька! — а она как оглохла. Смотрит на бакен и молчит. Тут кто-то говорит: прививку от столбняка, говорит, надо сделать, трос-то ржавый. Эх, видела б ты, как она ожила сразу! Вскочила и ну доказывать, что укола ей никакого не надо. Что ей, понимаешь ты, только-только его сделали. Она на гвоздь ржавый напоролась, и укол ей сделали. И шрам всем свой показывает на ноге. Знаешь, ведь у нее шрам над коленкой? Ну, мужичье тут загорелось — все шрам полезли смотреть, ногу ее руками своими щупают, на шрам, видишь ты, желают взглянуть. Я как заору: а ну, отошли отсюда, шрам этот, говорю, еще со младенчества у нее. Кто отошел, а кто остался, решают: со младенчества или не со младенчества. Кобели, а?! Я тогда Юльке говорю, а ну, говорю, пошли укол делать, а не то я тебя опять к бакену прицеплю. Разозлился на нее — ух! Пошла… Идет и хромает. Я думаю, может, она чокнулась? Думает, что от шрама на ноге веду ее укол делать? А это, оказывается, мужичье ей так ногу намяло. Руки потом быстро зажили, а нога вся в синяках — ходить стыдно, понимаешь. Хорошо, хоть искусственное дыхание не стали ей делать. Сволочи! У нее ж такие ножки!
Натка прячет свои ноги под стол: Саша всегда смеется над ее худыми ногами. Саша пьет и говорит, говорит и пьет. Его красное лицо краснеет еще больше. Кажется, что вишневая настойка, которую пьет Саша, вся разливается в его лице. Натка в его тарелку картофель положила, снимает со сковородки крышку.
— Мама моя родная, — говорит Саша. — Ты ж обыкновенную курицу в жар-птицу превратила!
Натка смеется: и правда, жареная птица — сокращенно — жар-птица. И Саше про свое открытие говорит. И Саша удивляется, смеется: надо же, вот как придумал!
— А Ванька-дурак не дурак был, — говорит Саша, — не зря за жар-птицей гонялся, — и кричит, заглядывая в сковородку: — Ногу мне, ногу! Да пожирней! — и тут же глазом на ее, Наткины, спрятанные под стол ноги косит. — Ну-ка и свои показывай! Ишь, спрятала! От Александра Викторовича ничто не скроется! Усохли опять, что ли? Александр Викторович страсть как ноги уважает!
И Натка в один миг выпивает рюмку с настойкой и свою ногу кладет на Сашино колено: смотри, чего уж там, раз пошла такая пьянка, свой ведь человек, так чего уж…
И Саша смотрит, внимательно так смотрит на Наткину ногу, изучает, как то мужичье, наверное, Юлину ногу изучало.
— Ничего, — изрекает Саша, — до Юлькиных еще далеко, конечно. Но с Софи Лорен уже можно сравнивать. — И вдруг фыркает. — А ты знаешь, Лора-то родила!
И они начинают смеяться. И даже повизгивать от смеха.
— Родила? — переспрашивает Натка сквозь смех.
— Родила, — кивает Саша. И они начинают плакать от смеха. А Наткина нога лежит на Сашином колене и подпрыгивает — тоже смеется.
— Лора, да? — спрашивает Натка.
— Лора, — говорит Саша. Они стонут от смеха.
Лора училась в одном классе с Наткой и Юлей. Она была меньше Натки, тощая, с вечно усталым и строгим лицом мальчика-старичка — такая вот карлица. Ей было по пути с Наткой, и она все тридцать минут до школы повторяла какой-нибудь параграф по истории или географии, бежит рядом и — бу-бу-бу — освобождение крестьян сверху — бу-бу-бу — дворянство же напротив — бу-бу-бу — полезные ископаемые Восточной Сибири — бу-бу-бу — и алмазы также. А Натка поглядывала на нее сбоку и жалела: учи, учи, милая, все равно тебе всю жизнь вот так придется — бу-бу-бу, и никому-то ты не будешь нужна, и никто-то на тебе, бедной, не женится. И они бежали, бежали в зимней, серой тьме по бесснежной стылой степи, и коленки в капроновых чулочках стыли — бу-бу-бу — в школе — в Нижнем Поволжье, бубнила Лора, северный ветер называют Иван, южный — Магомет, в спины толкал их ледяной ветер, продувая насквозь — бу-бу-бу — здесь жили хазары, они исчезли, куда они девались, Лора, здесь была Золотая Орда, куда она делась, пала, здесь гулял Стенька Разин, куда он, — казнили, южный ветер вместе с песком нес холеру и бунты, что с ними, Лора, где они, — в холерных ямах, спасли голодающих Поволжья, спасли их, Лора, где они, — в песчаных ямах, первые коммуны, сорок ветряных мельниц, где мельницы, — Лора, — их унесло ветром, первые колхозы в Нижнем Поволжье, где они, освобожденные крестьяне, Лора, что с ними, — бу-бу-бу — в Восточной Сибири добывают алмазы — бу-бу-бу — где все люди, кричала Натка, куда подевались люди, почему такая пустая степь, Лора, — бу-бу-бу — только спасенные декретом самые красивые в мире птицы, розовые фламинго летели над Нижним Поволжьем — бу-бу-бу — Натку с Лорой приносил ветер к школе. Там, подальше, сбоку от школы розовое солнце восходило. И Натка бросала Лору. Карлицу с замерзшими губами. Учи-учи, милая. Ее все жалели, Лору. И все-то ее жалели.
А Лора вдруг для всех совершенно неожиданно год назад вышла замуж за самого красивого парня города, и этот парень давно, еще в десятом классе, ухаживал за Наткой — самой красивой девочкой города. А Лора-то ничуть не похорошела за это время. И вот ходил по городу анекдот: «А Лора-то замуж вышла!» И город падал от смеха: «Ну, ващще!»
И вот новый анекдот: «А Лора-то родила!»
— Нет, я сейчас умру, — говорит Натка. Она уже беззвучно смеялась, тряслась всем телом и слезы вытирала. И нога прыгала. И вот уже успокаивать друг друга начали. Ну хватит, ну посмеялись — и хватит. И лица хмурили, красные лица хмурили, серьезными делали — и вдруг кто-нибудь взвизгивал: «Родила, говоришь?» — «Родила», — и опять тряслись от хохота.
— Ну все, все, не могу больше, — наконец говорит Натка и сама себя проверяет, спрашивает: — Родила?
— Родила, — говорит Саша. И не смеются. Высмеялись. Устали. Дышат тяжело. Будто шкаф все это время двигали — из одного угла в другой.
— А курица остыла, — говорит Натка. И хочет ногу с Сашиного колена убрать. Хочет курицу в тарелки из сковороды переложить.
А Саша ногу не отпускает.
— Тебе удобно? — спрашивает.
— Удобно, — отвечает Натка. И смотрит на Сашу долгим таким взглядом, все понимающим, мол, удобно-то удобно, ноге-то, мол, удобно, а мне нет, ты ведь тоже понимаешь, мы ж все понимаем. Нога сама по себе, а я сама по себе. Мы ж понятливые люди.
— Ну и мне удобно, — говорит Саша. — Пусть лежит, все теплее, а? — и тоже на Натку смотрит взглядом все понимающим. — Мы ж свои люди?
— Свои, — говорит Натка. И, на японку взглянув, улыбается, губ не разжимая, будто над чаем колдует. И на Сашу не смотрит уже. Понятливые ведь люди. Свои люди. И о Юле помнят. И вообще. А страшно Натке вот так сидеть. Страшно все понимающим взглядом смотреть. Нога тяжелой становится, кажется, что вся кровь устремилась в эту ногу, и нога, худая Наткина нога стала огромной, все больше и больше становится, раздувается. И Натка напрягает ногу, чтоб не так тяжело Саше держать ее было. И еще тяжелее становится нога. Невыносимо тяжелая.
Саша сам курицу кладет — в Наткину тарелку, в свою тарелку кладет — ему удобнее. Жуют. Молча жуют. Пережевывают.
— Кайф, — говорит Саша. И глаза мечтательно щурит. — Выпьем за куриц? А?
— Я больше не буду, — говорит Натка решительно. И решительно ногу с Сашиного колена убирает. — Затекла, — объясняет.
И облегченно они вздыхают — и Натка, и Саша, — разом выдохнули — и вправду, тяжелая нога была. И заговорили разом: «ты знаешь…» — говорит Саша, «ты знаешь…», — говорит Натка, и подняли глаза друг на друга разом — и засмеялись. Смеются. Легко-легко. Просто так смеются. Ни над чем. Вот так, вот так, а то что же? Свои люди и все понимаем, и Юлька скоро приедет, и зачем нога эта? Вот сидим и смеемся, и легко как. И не надо этого. Не надо ноги этой.
