Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"

— За минуту все сделали, — слышит Натка. — Вот какого тебе нужно хозяина, как я.

И Саша садится рядом с ней и кладет руку на ее плечо, и Натка чувствует, как медленно растекается по всему телу теплота — от плеча, и выдавливает: «Хозяин», — и смотрит на Сашу. И видит его пристальный взгляд, видит зрачки, видит, что там — в зрачках, и что там — за зрачками, видит этот короткий и такой долгий, мужской взгляд — такой долгий, что успеваешь догадаться, что будет дальше, и такой короткий, что не успеваешь ни о чем подумать, — и сразу, — запах продымленных усов, сумасшедшие жесткие, мужские губы, кисловатый вкус упругого языка, легкий стук зубов о зубы и выдох: «Какие у тебя сегодня глаза!»

И они поднимаются выше и выше, и невозможно дышать на такой высоте, и невозможно не плакать на такой высоте, и невозможно не кричать на каком-то гортанном высокогорном языке на такой высоте, и невозможно не летать на такой высоте, и наконец — и вздох, и слезы, и крик — и оторвались от земли огромные глаза Натки и висят над плывущим внизу отрешенным родным лицом Саши.

И потом можно дотрагиваться губами до его губ и волос на его груди, и гладить потное лицо его. И можно болтать чепуху, можно спросить обо всем, как будто перешли грань — и стали родные-родные.

И всегда так: вот, чужие, и говорить не о чем, и в глаза глядеть тяжело, и вдруг — родные, и так много сказать нужно, так много спросить нужно, ночи мало. Почему так? Неужели, чтобы говорить с человеком, чтобы смотреть в глаза ему, чтобы чепуху болтать, чтобы рук касаться, чтобы человек этот ей родным стал, — нужно непременно с ним переспать? Со всеми мужчинами переспать, чтобы в глаза им глядеть? Какие добрые глаза у Саши! Неужели переспать надо, чтобы увидеть, какие добрые глаза у Саши?!

Говорят о том, как первый раз друг друга увидели, а ведь никогда об этом не говорили, и не думали об этом (— Ты была на цыганку похожа, с этим своим красным цветком в волосах — такая красивая, что влюбиться страшно, и не влюбился тогда, потому что слишком красивая. — А ты был в этом галстуке смешном, и шейк танцевал — умора. — Солдат, чего ж ты хочешь? — И этот твой друг, он от меня не отходил, у него еще два зуба впереди, как у зайца, я все от него убегала, а Юлька…).

Юлька! — говорил кто-нибудь из них, потому что я этом их прошлом — в их, Наткином с Сашей, прошлом — всегда была Юля, только сегодня ее не было, и поэтому кто-нибудь из них говорил: Юлька — и замолкал. Только при чем здесь Юля? У какого-то там Саши была какая-то жена Юля, у какой-то там Натки кто-то тоже был, не муж, но кто-то там был, а сегодня — у Натки, у этой, другой Натки есть Саша, не муж, не ее муж, ни чей муж, а у Саши есть Натка, только Натка. Так при чем здесь какая-то Юля? Не было никакой Юли! Даже глаз ее Натка не помнила, безглазое такое лицо, даже лица она Юлиного не помнила. Что-то далекое, несуществующее… И лишь случайно вырывалось: Юлька! Одно имя. Такое красивое имя. Слишком звонкое имя. Как же оно мучает, наверное, Сашу, если даже для Натки оно слишком звонко! Они уже не могли вспоминать, слишком звонкое прошлое, звенит в ушах. Они вспоминают о сегодня (— Я даже не думала. — А я уже что-то предчувствовал. — Ну, все мужики что-то предчувствуют, когда идут к одинокой женщине. — Это ты-то одинокая? — Да, одинокая. — А какой я у тебя? Не ври, что второй, мне ведь рассказывала Юлька…). Юлька? — слишком звонко, и в их сегодняшнем прошлом не смогли обойтись. Ну что же: Юлька? (пусть звенит) рассказывала? Трепло она, твоя Юлька (пусть звенит) — я ведь тебе про нее не рассказываю, не рассказываю про твою Юлечку (ах, как звенит). — А что? — А ничего. Юлечка (как звенит!). — Нет, ты скажи, раз начала. — Иди к чертям со своей Юлечкой (почему же так звенит ее имя? До-ре-ми-фа-соль-ля. Ля! Ю-ля! Вот что!).

— До-ре-ми-фа-соль-Юля-си-до! Звенит, да?!

— Чокнулась, да?

Саша! Я с ума сойду!

Натка!

Она сегодня сойдет с ума. Почему ей такое? Эта Юля. И Гошка женился! За что ей такое? Я с ума сойду, Саша. До-ре-ми-фа-соль — пять нот с сегодняшнего дня будет. Вы хотите семь? Вы говорите, что без семи нельзя? Пожалуйста, еще две ноты — Нат-ка. Не нравится?

Натка!

Правильно, Натка. Теперь пропой. Вместо ля-си пой Нат-ка. Приучайся. Вместо Юля-си-до пой Нат-ка-до, как у японцев. Ну, начали! Саша, я с ума сойду.

— Натка!

— Я просто еще пьяная. Мне плохо. Я выйду.

Когда Натка вернулась из ванной, Саша уже спал. Натка тихо легла рядом, но Саша услышал и, не просыпаясь, обнял ее. Да, ведь он только сегодня с поезда, пятьдесят ящиков, двадцать коробок, устал… Вот так он, наверное, обнимает Юлю, не просыпаясь, когда она ложится рядом. Что будет завтра утром? Сможем ли смотреть друг другу в глаза?

Всю ночь ей снились короткие, черно-красные сны, беззвучные и незапоминающиеся. Но под утро пришел хороший и теплый сон. Ей снилась ее почта, как будто должно быть собрание, все собрались и ждут, а того, кто должен вести это собрание, нет, и все знают, что этот человек очень скучный, зануда, и всем уже скучно, и ей, Натке, тоже скучно. И вдруг входит Саша, очень загорелый, очень красивый, он выше ростом, и волосы коротко подстрижены (Натка любила, когда мужчины коротко стриглись), в светлом костюме, спокойный, спокойно улыбаясь. И начинает говорить про утреннюю доставку и о неиспользованных резервах. И посмотрел на нее, Натку, только один раз посмотрел, и Натка медленно и спокойно поняла, что он любит ее, что она любит его. А он старался не смотреть на нее, но когда их глаза случайно встречались, то их души — ее и его (Натка чувствовала, что и его тоже) — наполнялись уверенным и спокойным знанием — об их любви. Огромная ясность: и он и я знаем о «нас». Ясность и спокойствие, и с этой ясностью и спокойствием Натка засыпает — там, на собрании. Просыпается от прикосновения. Сашины руки на ее плечах. Уже темно на почте. Они стоят, и им невозможно расстаться, невозможно не касаться друг друга. Какая-то необыкновенная теплота. Какое-то знание, что он чувствует то же, что и она. Девушки шепчутся, кажется, почтальонши, две девушки шепчутся и тихо смеются. Мешают теплоте. Теплота то и дело рвется. Хотят включить свет. Не надо. Наконец уходят. Они одни. Теплота и радость, что он жив (почему жив?) и вернулся. Вернулся из далекой и южной страны. Куда-то нужно звонить. Какому-то одному человеку и вместе с Сашей к нему ехать. У Натки как будто есть семья, но она не помнит о ней, он тоже ничего не помнит. Есть только они. Они и прозвониться к тому человеку не могут. Видят чью-то квартиру, видят пьяное, красное лицо Юли, Юля кричит в трубку, но ничего не слышно, лицо ее от крика набухает краснотой, она открывает и закрывает рот. Они ее не слышат. Теплота. И они не знают, что дальше. Теплота.

И с этой теплотой Натка просыпается. Она тихо лежит, не открывая глаз, и прислушивается к этой теплоте внутри себя. Не открывать глаза, чтобы теплота так и осталась в ней. Натка чувствует плечом дыхание Саши. Плечо то обжигает — при выдохе, то холодит — при вдохе. Натка не шевелится: не расплескать теплоту, не разбудить Сашу. Она начинает дышать, как Саша. Будто одно теплое тело дышит: вдох — выдох. И не выдерживает. И тихо-тихо про себя смеется: куда уж ее легким до армейских. Тихо-тихо смеется и чувствует, как тихо-тихо колышется в ней теплота. Натка лежит, не двигаясь, и скоро рука ее затекает так, что невозможно больше ни о чем думать, кроме этой руки. А Натка все лежит, не двигаясь, и счастлива от того, что нестерпимо болит рука, от того, что невозможно пошевелиться, от того, что Саша спит, и его дыхание то обжигает, то холодит плечо. Плечо слышит, как сбилось Сашино дыхание, слышит его бормотание, и тогда Натка почти с криком высвобождает свою побелевшую, неживую руку, со смятыми пальцами и лиловым отпечатком пуговицы от наволочки, с длинными белыми отпечатками складок скрученной простыни — от кисти до локтя, похожими на шрамы, и кладет эту мертвую руку на Сашины губы, и не чувствует его губ, чувствует только, как тысячи иголок вонзились в руку, будто ток через нее пропустили. Саша спросонья целует Наткины пальцы, совсем как в детстве: поцелуй маму, — и жалуется Наткиным пальцам: «Башка трещит». Натка осторожно открывает глаза (осторожно! — теплота — верх-низ — не кантовать — теплота!). И видит чужое, красное, обожженное солнцем лицо, белые короткие подрагивающие ресницы, видит спеченные, обкусанные, помертвелые губы, такого же цвета, как ее затекшая рука, видит расширенные поры, видит чужое, безбровое это лицо, и чувствует, как теплоту начинает холодить, холодить, как будто только вдох, только вдох — без выдоха. Ей страшно этих помертвелых губ, которые касаются ее неживых пальцев, ей страшно этих подрагивающих ресниц, которые сейчас разомкнутся, ей страшно, что сейчас этот человек с чужим красным лицом откроет глаза и не узнает ее. И Саша открывает глаза, и ищет ими что-то на потолке, и не понимает еще, где он: то ли в поезде, то ли дома, — и морщит лоб, вспоминая, и жалуется: «Башка трещит», и сердится: «Похмелюга». И вдруг вспоминает и поворачивает голову, и Натка видит его счастливые глаза, видит его улыбающееся красное, безбровое (господи, совсем как у младенца!), такое родное лицо, и в глазах его то необыкновенное знание, что они чувствуют одно и то же — как в Наткином сне, — ясное и спокойное знание об их любви, и Натке обжигает роговицу: то возвращается к ней теплота, жжет и жжет глаза, будто только выдох, только выдох — без вдоха.