Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"
— А я все перепутал, — говорит Саша, — и тебе и себе крылышки положил. Ничего, а?
— А чтоб легче жить было, ага? — говорит Натка.
— Ага-угу — ля-ля-ля-ля-ля-ля, — поет Саша на мотив индийской песенки. — Выпьем, угу? — просит.
— Угу-ага, — поет Натка.
Ля-ля-ля-ля-ля-ля.
И Саша подливает в рюмки. Они пьют за куриц.
— Ну кто там еще из наших курочек замуж вышел? — равнодушно спрашивает Натка. А сама, что называется, с замиранием сердца ждет.
Не так давно они с Юлькой высчитывали, кто из их класса женился, кто вышел замуж. Мальчишки почти все переженились, а девчонки выходили замуж со скрипом, у всех какие-то несчастные любови.
— Всего пять, — говорила Натка, загибая пальцы. — Не все еще потеряно, а, Юль? Не последняя я, а?
— Какие твои годы, — говорила Юля и щурила свои счастливые — замужние глаза.
— Ну так кто? — спрашивает Натка.
— Да никто, — говорит Саша весело, — Ты на очереди. Готовить можешь, красавица, на следующий год хату тебе дадут — чем не жена, я спрашиваю? Хату дадут — тогда не торопись, выбирать тогда ты будешь. Чтоб настоящего хозяина нашла, ясно?
— Ясно, — смеется Натка. — А мальчишки как?
— Пацаны-то? — морщит лоб Саша. — Герка ваш вот женился. Гелашвили.
— Гошка?!
— Ну. До чертиков напились на свадьбе. — И Саша начинает рассказывать, как напились они на свадьбе у Гошки.
Натка его не слушает. Гошка Гелашвили женился! Гошка, Гошенька, Гошечка… До сих пор она помнит их выпускной бал. Как шли они всем классом по главной улице, по их любимой главной улице, обсаженной кленами и тополями, и ночь была черная-черная, такой больше нигде нет, а фонари уже выключили, шесть гитар у них было, пели про кузнечика, он был зеленым, и сталкивались в темноте с другим выпускным классом и орали: десятый «Б» шлет привет десятому «А»: и брели дальше, а улица кончалась площадью, и они поворачивали и брели назад, а потом пошел дождь, не дождь, а злющий такой ливень, и они спрятались на детской площадке, и пели, а с дощатой крыши капало, и холодные капли падали Натке прямо на шею, и по позвоночнику катились вниз, а Натка не уходила и все прижималась к Гошке Гелашвили, а Гошка пел вместе со всеми, но обнимал ее, Натку, и она, приложив ухо к его груди, слышала, как внутри его поется песня и редко, сильно стучит сердце, распугивая слова песни, — он обнимал ее, и все, хотя темно было, это видели, и хотя было темно — на них смотрели, все тридцать человек, пели и смотрели только на них. Потому что Гоша с Наткой никогда вот так не обнимались. Ни на людях, ни без людей. А класс про всех все знает. А потом дождь кончился, и они снова вышли на главную улицу, и прыгали через лужи, и девчонки визжали, а Гошка взял ее молча на руки и вот так нес, прямо по лужам шел, и опять все на них смотрели, и девчонки еще громче визжать начали, но никто их на руки не брал, а на Натку с кленов падали капли, прямо в губы и глаза, и она первая звезды увидела, потому что одна лицом к небу лежала, а все вниз, на лужи смотрели. Тучи разгоняло ветром, и все больше и больше становилось в небе звезд, и Натка заплакала, она поняла, что никогда больше она не увидит вот так звезд, и никогда ее не будут вот так нести, и никогда не будут, не будут вот так петь рядом, никогда, никогда не будет так, а с кленов падали капли в губы и глаза. А потом все устали, и кому-то уже надо было в пять утра на поезд, и девочки продрогли, а мальчики набрали в ботинки воды, у гитаристов устали пальцы, и все охрипли, и вообще все уже были там — в другой жизни, они уже устали друг от друга. И расставались, и целовались, и всплакнули, и тому, кому надо было на поезд, кричали: ни пуха. И наконец разошлись. Только Натка и Гоша остались. Гоша положил на мокрую скамейку пиджак, и они сели, и обнялись, и Натка дрожала от холода, вся тряслась, даже зубы стучали. И все крепче и крепче обнимали друг друга. И Натка уткнулась Гоше куда-то в шею, и чувствовала губами его кожу, и все шептала, дотрагиваясь губами до мягкой мочки уха: «Гошка, бархатный мой», — кожа у него была — бархатная. А Гоша молчал. И стискивали друг друга, и дышать уже было нечем, а они все крепче и крепче обнимались, будто что-то вот так сказать хотели в последний раз. И стало жарко, а Гоша все не целовал, и Натка все дрожала, и начала искать в темноте губами Гошины губы, и уголками губ нашла его уголки губ и так замерла, и шепнула: поцелуй меня, — и он хотел ее поцеловать, а уголки его пересохших губ было не оторвать от ее, и она почувствовала слабый вкус крови его губ. Потом он поцеловал ее, поцеловал неумело. И она засмеялась и сказала: ах-ах-ах, а мы и целовать-то еще не умеем. И стала разыгрывать из себя умудренную опытом женщину, и стыдно было признаться ей, что никогда-то она, такая красивая, до этого вечера и не целовалась ни разу. И все стало не так. Все не так стало. Ушло что-то. Только и остался вкус крови его губ. До сих пор жег ее губы. Самые уголки губ. Гошка. Женился.
— С Юлькой два дня не разговаривали, — рассказывает Саша, — что-то я там ляпнул не то. А жена у Герки — ничего, симпатичная, молоденькая, только-только восемнадцать исполнилось. На тебя похожа: такая же бестелесная.
— Бестелесная, говоришь? — повторяет Натка машинально и, услышав свои слова, обдумывает. И взрывается: — Что же это такое, Саша? Что же это они все на меня похожи? Что ж я, ширпотреб какой? Кто ж их наплодил на меня похожих? Всю жизнь одна-единственная была, а теперь что ни баба — на меня похожа!
— Да чего ты завелась? — удивляется Саша. — Кто они? Я же говорю, что она бестелесная — худая. А так никакого сходства. И если уж правду говорить, то я такой красивой, как ты, никогда и нигде не видел! Ясно? Вай выпьем, Натка!
И они пьют. И комната плывет черт ее знает куда. И Сашино лицо то очень далеко, то совсем близко, и японка за его спиной все шире и шире улыбается — рот до ушей, а она все улыбается, все шире и шире — ну куда же еще? И Натка наклоняется ближе, чтобы увидеть, что же у японки за ухом, куда растягиваются губы, и видит, как покачнулась голова японки, и японка поворачивает голову и смотрит себе за ухо, и глаза японки огромные, черные, никогда таких огромных глаз у японок не видела, никак не может повернуться и посмотреть, что же у нее за ухом, ах, какие огромные у нее глаза, какая любопытная японка, и Натка хихикает, и японка хихикает тоже, и Натка догадывается наконец: что это она, Натка, — в зеркале, улыбается в зеркале, как глупенькая, не разжимая губ, — и какие у нее глаза, ее, Наткины глаза, какие огромные, какие красивые, пьяные глаза, одни зрачки, огромные зрачки, черные — во все глаза. И она переводит взгляд на Сашу: неужели он не видит, какие красивые у нее сегодня глаза, какие необыкновенные, какие огромные глаза?
А Саша что-то говорит и говорит, и его лицо медленно плавает по комнате. Неужели он не видит?! И она чувствует, что еще немного, и глаза отделятся от нее и поплывут, как в невесомости, по комнате рядом с Сашиным лицом, такие огромные глаза. Неужели он не видит?!
Она хочет поймать плавающее, зависшее над ней Сашино лицо, чтоб оно увидело и изумилось: какие у нее глаза. И нельзя сказать «Саша», для того, чтобы лицо остановилось, его нельзя поймать голосом, лицо глухое, ничего не слышащее лицо — плавает, плавает над ней.
Чье лицо? Сашино лицо. Кто такой Саша? Юля, какая-то Юля, да-да, Юля, такие маленькие глазки у Юли, безглазая Юля. Чье же это лицо? Надо поймать лицо. И Натка встает, она покачивается и ждет, когда ее поднимет с пола. Надо поймать это лицо. Поймать, припасть губами к губам, чтобы не оторвать, чтобы не уплыло, уголками губ, как жжет уголки губ, облизнуть губы, привкус крови, Гошечка, Гошка, поймать лицо. Чье же это лицо? Натка слышит, как что-то грохнуло в стену, видит, как в последний раз вспыхивает чье-то лицо и исчезает. Темнота. И кто-то хлопает дверью. Никого. Тишина. Негнущимися ногами Натка идет к кровати и падает. И закрывает глаза. И начинает кружиться все быстрее и быстрее вместе с комнатой, свистит в ушах, быстрее и быстрее. Голова круглеет, круглеет, уже не обхватишь руками, такая огромная голова, и вертится, вертится и сейчас оторвется от тоненькой шеи. Натка садится на кровать. Какие у нее сегодня глаза! И вспыхивает свет, и входит Саша. И Натка слышит: короткое замыкание, соседи включили усилитель.
