Читать книгу 📗 "Храни её - Андреа Жан-Батист"
— Могу дать экспертное заключение парня, который видел много птиц. Эта парочка, — сказал я, указывая пальцем на скульптуры, — не взлетит.
— Это почему же?
— Неправильная анатомия. Это индюшки, уменьшенные до воробья. А индюшки точно далеко не летают. К тому же они утягивают взгляд святого вниз, а вы ведь хотели добиться обратного, нет?
— И ты можешь сделать лучше.
— Наверняка.
Он схватил первого попавшегося ученика и запальчиво крикнул:
— Эй, неси сюда ящик с инструментами. — Потом мне: — Видишь там маленькие блоки? Я только что вернулся из Польваччо, это два образца. Выбирай один и сделай мне птицу. Посмотрим, как она у тебя полетит!
Я всем обязан своему отцу и нашему с ним короткому соседству на этом шаре из магмы. Меня подозревали в черствости: я редко упоминал о нем. Меня попрекали тем, что я забыл его. Забыл? Отец жил в каждом моем жесте. Вплоть до последней работы, до последнего удара киянкой. Смелость моего резца — это тоже его заслуга. И он же научил меня делать поправку на конечное расположение скульптуры: пропорции статуи зависят от того, откуда на нее смотрят, фронтально или снизу вверх, и на какой она поставлена высоте. И свет. Микеланджело Буонарроти полировал свою «Пьету» до бесконечности, чтобы поверхность ловила малейший блеск, зная, что она будет выставляться в темном месте. Наконец, я обязан отцу одним из лучших советов, когда-либо полученных в жизни: «Представь, что скульптура, которую ты закончил, оживает. Что она будет делать? Ты должен понять, что произойдет в следующую секунду после той, которую ты запечатлел, и дать эту следующую секунду намеком. Скульптура — это предсказание».
Устроившись в углу цеха обтески, я подступил к блоку, который дал мне Метти. Коллеги с любопытством поглядывали на меня. А вдруг гадкий утенок окажется лебедем, пусть даже хромоватым? Им выпадало немного поводов порадоваться, что уж тут придираться. Мрамор имел идеальную текстуру, типичную для Каррары. Пластичный, в меру податливый, без малейшего подвоха. Я высвободил птицу, которая в нем скрывалась. Она чуть отставила одно крыло в сторону, потому что в следующую секунду взлетит и сядет святому Франциску на руку или на плечо. Мрамор запечатлел силу мускула, просвет крыла, хрупкость птахи. Но одного воробья для святого маловато, и я изваял второго — он жался к первому, наполовину зарывшись в его перья, как будто они только что прыгали и возились, для забавы или чтобы порадовать Франциска. Последний день я провел за шлифовкой и, когда наконец сделал шаг назад, чтобы осмотреть работу, уперся спиной в рабочих, стоявших вокруг меня. Вслед за Маурицио, отправившимся искать Метти, появился и сам скульптор.
— Вот, хозяин, посмотри, что могут делать тесальщики! Хочешь дать нам прибавку — не стесняйся.
Раздавшиеся смешки быстро стихли под суровым взглядом Филиппо Метти. Он подошел к моим птицам и продемонстрировал странную реакцию, которая потом сопровождала мои работы всю жизнь: мгновенная оторопь, потом взгляд переходит с работы на меня и обратно, и ясно читается мысль, пусть и не выражаемая конкретно в этих словах: «Как мог этот карлик сделать такое?» Он осмотрел мою работу, протянул руку, потрогал, развернул одной и другой стороной. По мере осмотра лицо его багровело. Потом Метти взорвался:
— Ты что думаешь? У меня в мастерской есть место для лишнего скульптора? Существует порядок, иерархия, традиции! Их надо уважать. У тебя талант, это точно, большой талант; может быть даже, я не встречал никого талантливее тебя, но что это меняет? Не понимаю, почему твой дядя сказал, что ты чернорабочий, и не желаю вмешиваться в ваши семейные дела. Ты остаешься на обтеске.
Он вышел в гробовой тишине. Через несколько мгновений вернулся и ткнул пальцем мне в грудь:
— Будешь работать в скульптурной мастерской! Начинаешь сегодня после обеда. Предупреждаю, платить тебе нечем, бюджет на это не рассчитан. Ну хорошо, прибавлю пятьдесят лир к тому, что плачу каждый месяц твоему дяде. Давать буду тебе в руки, напрямую.
Я изумленно смотрел ему вслед. Пятьдесят лир, шестая часть заработка рабочего. Для меня — целое состояние. Можно накупить целую кучу марок и писать в Пьетра-д’Альба, или Витторио, или Орсини — любому, кто сообщит мне новости о Виоле. Хватит даже на то, чтобы когда-нибудь уехать, покинуть этот прекрасный и слишком жестокий город и вновь начать с того, на чем мы с Виолой остановились.
А пока надо немного потерпеть.
Когда я вошел в мастерскую — чертик, усыпанный гипсом, — меня встретила подозрительными взглядами дюжина скульпторов. Возглавлявшему их Нери не было и двадцати. Он увидел моих птиц и в ту же секунду возненавидел меня. Я в долгу не остался. Я вышел из возраста сказок, в которых ненависть вдруг превращается в крепкую дружбу, и возненавидел его сразу и навсегда. Все последующие недели я был объектом скрытых подлостей и более или менее серьезного вредительства со стороны Нери и его приспешников. Я продолжал обедать и ужинать с парнями из цеха обтески, что не прибавляло мне популярности у скульпторов — члены скульптурной мастерской кичились тем, что дышали редким и уникальным духом творчества, хотя никто из них не мог на него претендовать. Никто, кроме Нери. Я судил его птиц слишком сурово — в общем-то, они вышли у него неплохо. Но мои были лучше.
Инструменты, которыми я работал, регулярно пропадали. Подо мной рухнул табурет — ножку подпилили. Хотя я мало кому мешал и выполнял самые невыигрышные работы. Мне доставались чаши, растительные элементы, животные, узоры для фонтанов. И никогда святые, апостолы, ничего, что хотя бы отдаленно приближалось к Божественному. О Святом семействе или о самом Господе не стоило и думать. Это была монополия Нери и еще двух кретинов, которых я называл Уно и Дуэ, Первый и Второй (их настоящих имен я не запомнил), и которые поддакивали всему, что скажет начальник.
Нери сам по себе мало значил. Я сердился не на него, а на Орсини. Может быть, даже на саму Виолу, ведь она жива, это точно. Такая девушка, как она, бессмертна! Почему меня держат в неведении? Витторио писал регулярно, и все его письма походили на первое: что за дурак Альберто, как я влюблен в Анну, что с Виолой — неизвестно.
В начале февраля 1921 года, через три месяца после несчастного случая, необыкновенно суровая зима перешла в потепление, флорентийцы хлынули на улицу. С Арно дул ветерок, он приносил с Апеннин ароматы горных пастбищ, и цех опустел. Мне конкретно Нери запретил отлучаться, ведь кто-то должен приглядывать за мастерской — вот как удачно все сложилось. Через час я получил письмо на гербовой бумаге Орсини, за подписью Франческо, брата-семинариста. Он приехал погостить к родителям и наткнулся на мое письмо, забытое на секретере. И Франческо наконец сообщил мне новости о сестре. Затаив дыхание, я развернул письмо.
В больнице Виоле диагностировали травму черепа, смещение позвонка, перелом трех ребер, ключицы, обеих ног и перфорацию легкого. Она провела три недели в коме. У ее постели побывали специалисты со всей Европы, они давали различные прогнозы и предсказания, чаще всего зловещие. Виола их старательно опровергала. Однажды утром она очнулась. Единственными неврологическими последствиями аварии стали полная амнезия и легкая шепелявость, которая, по словам Франческо, постепенно сходила на нет. В ближайшие недели ее вернут в Пьетра-д’Альба, где продолжат реабилитацию. «Она в бодром настроении, но не хочет никого видеть». Слово «никого» Франческо подчеркнул. Затем следовал абзац про моего медведя, все еще стоявшего возле бассейна: «Монсеньор Пачелли до сих пор поминает того „молодого скульптора небольшого роста, но огромного таланта“». В конце Франческо добавлял, как будто вспомнил мелкую деталь: «Пока рано судить о том, сможет ли Виола ходить из-за серьезности полученных травм».
Виола была жива, это единственное имело значение, и я наконец смог заплакать. Три вороны, сидевшие на трубе напротив, с презрением посмотрели на меня, потом нырнули под ветер и улетели в сторону Арно.
