Читать книгу 📗 "Храни её - Андреа Жан-Батист"

Моя ночная жизнь имела одну цель: заглушить мысли о Виоле. Я так и не получил о ней ни малейшей вести. Возможно, я интуитивно чувствовал, что нужно учиться жить без нее. Абзац подтвердил, что она вернулась в Пьетра-д’Альба. Карета скорой помощи, пролетевшая ночью на полной скорости сквозь деревню, не осталась незамеченной. Но с тех пор Виолу никто не видел, даже Анна Джордано, которая теперь полный рабочий день работала на вилле, где Орсини вновь принимали цвет общества. Виола не выходила и не появлялась на публике. О ней заботились всего две горничные, десятилетиями служившие семье.

Не получая ответа на свои письма, я предположил, что родители фильтруют ее почту. Поэтому я через Абзаца поручил Анне передать ей письмо напрямую. Или, во всяком случае, доставить как можно ближе. Раз в неделю Анна принимала участие в генеральной уборке комнаты Виолы, которая на это время исчезала в недрах дома. Анна сунет мое послание под подушку после того, как заправит постель. Она добросовестно выполнила свою миссию, а я стал ждать. Прошла одна неделя. Две. Три. Снова настала осень с ее вереницей туманов и мелких дождей, все ходили втянув головы в плечи, город затихал на берегах мутной реки. Виола так и не ответила. Не смогла или не захотела, что для меня означало почти одно и то же.

Я гонял в голове всякие мрачные мысли, заглушая досаду долгими глотками пива. Теперь меня тоже приветствовали, едва я переступал порог какого-нибудь привычного бара в сопровождении Маурицио или других парней из обтески. Мне протягивали порцию до того, как я ее заказывал. После третьей во мне просыпалась природная щедрость, и я угощал всех по одной, потом еще по одной. Два месяца назад там появился новый завсегдатай, длинный худой парень со смуглыми рябыми щеками, которого непонятно почему прозвали Корнутто — рогоносец. То есть как возникло такое прозвище, понять легко, просто я с трудом представлял, кто бы осмелится наставить рога такому парню. Я знал много темных личностей, но он действительно внушал страх. И при этом Корнутто обладал одним из самых красивых голосов, которые я когда-либо слышал. Он специализировался на песнях мигрантов, и коронным его номером была калабрийская «Ритурнелла». Ее исполнения добивались, стуча пустыми стаканами по прилавку, и теми же стаканами потом отбивали ритм. Он пел о покинутом доме, о горькой разлуке — мы все узнавали себя в его мелодиях. Слушая его, легко верилось, что это он работал на обрушившейся шахте, плавал на тонущем корабле, не раз умирал от голода, жажды, нищеты — такая у него была внешность. В такие вечера, когда голова шла кругом, язык с трудом ворочался во рту и при ходьбе шатало больше, чем обычно, я думал о матери, о Виоле, о своих горьких разлуках. Расходились все на рассвете, клянясь в вечной дружбе. В семь часов я был в мастерской, хватаясь за долото, как утопающий — за бревно.

Мою жизнь взорвали два почти одновременных события, случайно брошенные в горнило осени 1921 года. В день, когда мне исполнилось семнадцать, седьмого ноября, Муссолини создал Национальную фашистскую партию, призванную объединить мелких заводил, сеявших террор по всей стране. Нери, должно быть, воспринял это как сигнал и для себя, потому что мои инструменты снова стали исчезать, меня толкали, проходя за спиной в столовой, кто-то даже нассал мне в кровать. Однажды Маурицио увидел, как Уно идет за мной, пародируя мою походку, — остальные молча надрывались от хохота. Он схватил его за волосы, потащил к обтеске, наполовину оглушил и поставил перед циркулярной пилой, сказав, что в следующий раз пустит ее в ход. Метти вызвал всех к себе и ругал последними словами. При следующей накладке он примет меры. Денег у меня не было — я тратил почти всё на ночные загулы, идти тоже было некуда. Мне пришлось заткнуться, и Нери продолжил свои фокусы, он же был неприкасаемым. Только Уно теперь ходил по струнке и ни с кем не разговаривал. Я был благодарен Маурицио и немного обижен на него. После его вмешательства создавалось впечатление, что я сам не могу за себя постоять.

Потом пришло письмо. Однажды утром, без предупреждения, с дыханием зимы и запахом угля. Мое имя и адрес были написаны чернилами мятного цвета, которыми пользовался только один человек в мире. Виола сама изготавливала себе чернила, эта страсть осталась у нее с давней фазы увлечения химией. Я держал письмо под пиджаком все утро, а во время еды побежал наверх, чтобы прочитать его в своей комнате, предварительно заперев дверь на два оборота.

Я вернулся в мастерскую в середине дня. Пролежал час в отупении, еще более тяжелом из-за похмелья. Кто-то подделал почерк Виолы. Ее заставили написать это письмо. Ни одна из гипотез не выдерживала поверки. Я знал Виолу достаточно хорошо, чтобы понимать, что она не только способна так написать, она способна так думать. Как ни странно, больше всего меня уязвила фамилия, которую она добавила к своему имени — это было так холодно, так официально, так далеко от наших ночей на соседних могилах и нашей мечты летать.

Нери налетел на меня, как только я влез на табурет.

— Ты где был? Тебе платят не за то, чтобы ты груши околачивал.

— Мне было плохо.

— Да уж, видно, как тебе плохо, — язвительно процедил он.

Надо было мне отмолчаться, как всегда, но меня уже несло за флажки.

— Да брось, Нери, я же знаю, что в душе ты меня обожаешь.

— Вот уж нет.

— Уверен?

Я встал, подошел к апостолу, которого он заканчивал. Это была копия, предназначенная для замены поврежденного оригинала, который ушел в музей.

— Это ведь статуя для фасадной ниши Дуомо?

— А тебе какое дело?

— А ты не слыхал про перспективу?

— Что ты несешь?

— Эта статуя будет возвышаться на высоте двадцати метров. При таком расстоянии необходимо искусственно увеличивать размеры статуи, попросту растягивать ее, если хочешь, чтобы она выглядела пропорциональной при взгляде с земли. Эта фигура, — сказал я, похлопав по работе Нери, — имеет правильные пропорции, если смотреть на нее спереди. Но на двадцатиметровой высоте она будет казаться коренастой, карликовой. Как я. А поскольку это не первая твоя статуя для собора, то можно сказать, что ты наплодил карликов по всему Дуомо. Так что хочешь не хочешь, а ты в меня просто влюблен.

Кто-то прыснул от смеха. Нери обвел народ мрачным взглядом, воцарилась тишина. Он сделал шаг вперед и встал вплотную ко мне:

— Сиди на месте и работай. Или иди писать письма своей девчонке.

Я всегда писал свои письма украдкой и прятал до отправки. Некоторые из них действительно оказывались чуть мятыми, но я приписывал эту деталь своей невнимательности. Его замечание могло означать только одно.

— Вы читали мои письма?

— Ну и что ты сделаешь?

Я не мог поднять на него руку. Я сразу оказался бы на улице. Я вообще ничего не мог сделать! Он это знал, я это знал, и он глядел на меня с самодовольной улыбкой.

Я боднул его прямо в морду.

Филиппо Метти и глазом не моргнул, когда я вошел в его кабинет с чемоданчиком в руке. Он был благодарен, что я не усложнил ему задачу. Он не спросил у меня объяснений, я их ему не представил, все было проговорено давным-давно.

— Чем займешься? — только и спросил он.

Я обдумывал это, собирая вещи, и не видел другого выхода, кроме как вернуться в Пьетра-д’Альба. Там меня никто не ждал, но я бы пожил в маленькой хижине в лесу, колыбели наших заговоров, пока не организую будущее, которого я на данный момент не понимал. Я бы заглянул домой и сразу ушел. Я бы даже не попытался увидеть Виолу. Эта принцесса стала взрослой, а я — нет.