Читать книгу 📗 "Храни её - Андреа Жан-Батист"
Всю весну я писал Виоле каждую неделю. Я скучал по своей бедной переломанной и проткнутой подруге каждый час и каждый миг. А в остальном — реновация собора занимала всю мастерскую, город слышал стук наших молотков, когда ветер дул в его сторону. Я редко покидал бывший монастырь, предпочитая мысленно беседовать с подругой, а не напиваться в притонах, облепивших реку. Уступая моим неоднократным просьбам, Метти в итоге доверил мне более важные архитектурные элементы, иногда персонажей второго плана из пантеона. К нам на работу несколько раз приходили солидные бизнесмены и прелаты. Их сопровождали Метти и Нери, подробно и с бесконечным терпением объясняя путь от каменной глыбы до произведения искусства. Подлости продолжались — и мелкие, и все более жестокие из-за отсутствия выдумки. Меня толкали, мне не отвечали, куда-то посылали с выдуманными поручениями. Однажды подсунули в постель дохлую кошку. Я пожаловался Метти, тот отмахнулся и приказал Нери разобраться с «шалостями» и навести порядок. Нери разозлился на меня вдвойне.
То был год моего семнадцатилетия, и думаю, именно с той поры меня стали считать опасным и непредсказуемым. Эту репутацию я протащу с собой через всю жизнь, несомненно, потому что сам ее понемногу поддерживал.
В июне, отослав Виоле штук десять писем, я признал очевидное: она их не получала. Альтернативный вариант — получала и не отвечала на письма — нравился мне меньше. Я даже подумал было, а не потратить ли свои скудные сбережения на поездку в Пьетра-д’Альба, но кто я такой, чтобы меня впустили во владения Орсини? Франческо выразился ясно: «Она не хочет никого видеть».
Однажды утром я пришел в мастерскую и обнаружил, что статуя, над которой я работал целую неделю, обезглавлена.
— Кто это сделал?
Все продолжали работать как ни в чем не бывало. Уно и Дуэ насвистывали, Нери делал вид, что меня вообще нет. Я подошел к нему:
— Кто это сделал?
— Что именно?
— Сам знаешь.
— А я ничего не знаю. Ребята, вы что-нибудь заметили?
— Ничего, — сказал Уно.
— Вообще ничего, — добавил Дуэ.
Я ударил Уно (или Дуэ) в промежность. Он рухнул, увлекая за собой верстак. Нас растащили, мы выкрикивали друг другу проклятия, потом наступила тишина: в мастерскую вошел Метти. Через полчаса он вызвал нас с Нери в свой кабинет или то, что его заменяло: стол, поставленный на козлы перед монументальным камином в бывшей монастырской кухне. Метти рассеянно прочитал нам лекцию о том, что соперничество в мастерских художников — обычное дело, выразил надежду, что мы быстро всё забудем, и предложил пожать друг другу руки, что мы и сделали с фальшивыми улыбками на лицах.
— Погоди, ты у меня еще дождешься, — прошипел Нери, когда мы вышли.
— Сделай мне еще пакость — хоть раз! — и я тебя убью.
В его глазах мелькнула искра страха. Теперь уже я был не двенадцатилетний мальчик, прибывший в странную чудесную страну, а настоящий итальянец, дитя засухи и лишений, действующий по обстоятельствам. Но больше всего его испугала, как и других впоследствии, мысль, что такому, как я, нечего терять.
Несколько дней спустя Метти позвал меня с собой в город. По-настоящему я там и не бывал с момента приезда, разве что с какими-нибудь поручениями. Он сводил меня в Дуомо, провел по лестницам, скрытым под сводами. На крыше дул страшный ветер. У наших ног, очищенная от пыли, под эмалевым голубым небом сияла Флоренция.
— Ну, что скажешь?
— Что хорошо бы вы дали мне ту же работу, что и Нери.
Метти вздохнул, то ли удивленно, то досадливо. Мы спустились с крыши и, ежась от холода, снова пошли вдоль Арно. В конце виа делле Терме, прямо перед площадью Санта-Тринита, стояло что-то вроде гаража, и в нем — несколько столиков. Хозяина здесь, видимо, хорошо знали, потому что нам тут же принесли два кофе и маленькую бутылку водки.
— Как твоя подруга, Мимо?
— Подруга?
— Та, о которой ты говорил в день приезда. Она была в больнице.
— Выздоравливает. Вроде бы.
В три глотка он выпил кофе, затем уставился на пустое дно чашки.
— Нери — главный в цехе скульптуры. Вот так.
— Я его не подсиживаю. Я просто хочу работать над тем, что мне по плечу.
Услышав это «по плечу», Метти невольно улыбнулся. И невольно опустил взгляд на мои ноги, не достававшие до земли.
— Нери не слишком тебя любит, — сообщил он.
— Нери козел.
— А еще он Ланфредини. Его семья — одна из самых влиятельных в регионе, его отец — один из главных спонсоров реконструкции Дуомо. Я не наивен. Я знаю, что получил этот заказ во многом благодаря ему. Потому что его сын у меня начальник скульптурной мастерской. И он этого заслуживает, — добавил Метти, прежде чем я успел что-то сказать. — Нери — хороший скульптор. Не заставляй меня выбирать между тобой и ним.
— У меня талант!
Метти тут же помрачнел. Он налил в пустую чашку немного водки, поднес ее к губам, но отставил, не стал пить.
— Я тоже когда-то верил, что у меня талант. А потом понял, что талант, он есть — и нету! Талантом нельзя обладать. Он как облако пара, которое ты всю жизнь хватаешь и пытаешься удержать. А чтобы удержать, нужны две руки.
Он упорно смотрел в землю и, казалось, забыл меня. Заблудился в одном туманном дне в Капоретто. Вдруг он очнулся и снова поднял на меня горящий взгляд:
— Знаешь, почему Нери хороший руководитель мастерской? Потому что он надежный. Он твердо стоит на ногах и знает, что делает.
— Но он же бесперспективный.
— Да. Он достиг своего предела, уперся в стенку. Но преимущество стен в том, что на них можно опереться. А вот ты бежишь изо всех сил, как будто летишь под откос, только этот откос у тебя идет в гору! В тебе есть искра гениальности. Я признаю это, потому что без ложной скромности могу сказать, что она была и у меня. Раньше… до всего.
Он бросил несколько монет на стол и пошел прочь, не сказав ни слова, своей особенной походкой. Я побежал его догонять, походка у меня тоже была запоминающаяся, и так мы молча вышагивали к Понте-Веккьо. Река в тот день пахла свежестью, голубизной, предвестием Средиземноморья, в которое она неизменно вливалась.
— Я никогда не продвинусь в мастерской, если буду ваять только мелкие работы, — сказал я, когда мы достигли другого берега.
— Главное не то, что ты ваяешь. А зачем ты это делаешь. Ты задавал себе этот вопрос? Что такое — ваять? И не отвечай мне «обтачивать камень, чтобы придать ему форму». Ты сам понимаешь, что я имею в виду.
Я не мог знать ответа на вопрос, который никогда себе не задавал, и не стал притворяться. Метти кивнул:
— Я так и думал. Когда ты поймешь, что такое ваять, ты сможешь заставить людей плакать у обычного фонтана. А пока, Мимо, пара советов. Будь терпелив. Будь как эта река, неизменная и спокойная. Разве Арно злится, разве выходит из себя?
Река Арно четвертого ноября 1966 года прорвала дамбы, вышла из берегов и опустошила город.
Снова настало лето, почти такое же знойное, как лето 1913 года в Пьетра-д’Альба, едва смягченное присутствием реки. В мастерской установилось шаткое перемирие. Моим уделом по-прежнему были реставрация и мелкие скульптуры, при этом Нери доставались лучшие камни, благородные персонажи и сюжеты. Я все чаще уходил вечерами, вливаясь в темный круг знакомств людей из цеха обтески. Я чувствовал себя с ними хорошо. Они не ходили по струночке и плевали на то, что я родился не в рубашке. Между двумя стаканами сомнительного пойла мне доводилось видеть драки, разборки, предательства, но никто из этих изгоев ни разу не назвал меня карликом. Нередко бывало, что, хорошенько выпив, кто-то из них торжественно вставал. Наступала тишина, и звучала такая оперная ария, что у всех выступали слезы. Эти ребята пели, потому что хотели высказаться и не знали, выпадет ли шанс сделать это завтра. В такие ночи эти каморки с заляпанными полами упивались пением какого-нибудь Карузо, промышлявшего контрабандой, и превращались в лучшие сцены мира. Паяцы там были реальные психи, а уж про Дон Жуана и говорить нечего, все эти певцы не пропускали ни юбки и, если требовалось, не брезговали убийством. Этим летом умрет настоящий Карузо, Джузеппе ди Стефано только родился на Сицилии и пускал свои первые вокализы, но сколько других кончили свои дни на таких помойках? Один неверный шаг, один неверный взгляд — и они бы пели Nessun dorma не в Ла Скала, а перед кучкой пьяниц, инвалидов и прочих людей, отупевших от работы и голода. Не скажу, что наша публика была менее разборчива. Готов поспорить, что завсегдатаи лож Ла Скала, самопровозглашенные ценители вкуса, готовые освистать при малейшей оплошности, никогда не слышали настоящей оперы. Джезуальдо [14] был убийцей. Караваджо тоже. Искусство иногда творят руки, обагренные кровью.
