Читать книгу 📗 "Храни её - Андреа Жан-Батист"
— Мне очень жаль, — снова заговорил он, хотя я ничего не сказал, — но сейчас середина ноября, и я не смогу заплатить тебе за полный месяц.
— Конечно.
Я пошел к двери, таща за собой чемодан. Оба колеса визжали — я сколько раз хотел их смазать, но руки так и не дошли. Было едва четыре часа дня, но за окнами бывшей кухни уже смеркалось. В сиротливом кругу света от висящей над ним голой лампочки Филиппо Метти выглядел печальным. Когда я достиг двери, он встал:
— Погоди.
Он достал из ящика стола несколько банкнот, поколебался, отсчитал еще несколько и положил все в конверт. Подошел ко мне и сунул его мне в карман:
— Пока суть да дело.
Я поблагодарил его кивком. Ни он, ни я не любили громких излияний. Мы вышли из мира лишений и затянутых ремней, где даже эмоции были на вес золота. На пороге я обернулся в последний раз, вспомнил ошеломленное лицо Нери и красные пузыри у него под носом. И улыбнулся.
— И все равно… оно того стоило.
— Я так не думаю, Мимо.
«Addio Firenze bella, о dolce terra pia, scacciati senza colpa, gli anarchici van via e partono cantando, con la speranza in cuor» [15], — Корнутто никогда еще не пел так прекрасно, и это что-то значило. Все подхватили куплет хором под его мощный тенор. Когда я пришел прощаться с обтеской, друзья настояли на том, чтобы устроить мне достойную отвальную. Последняя sbronza, выпьем немного, и все. Поезд мой уходил утром, так почему бы и нет. Сначала один бар, потом другой, Корнутто появился в середине третьего. Специально для меня, изменив название города, он спел «Addio a Lugano», песню ссыльных анархистов, благородных убийц, оторванных от родной земли: «Прощай, прекрасная Флоренция, о милая и благочестивая земля, изгнанные безвинно, анархисты покидают тебя и уходят с пением, с надеждой в сердце».
Мы попрощались, как водится, обещая не забывать друг друга, а потом я бродил в ледяной ночи, шатаясь от стенки к стенке и ожидая открытия вокзала. Будущее уже не казалось таким мрачным. Мой пьяный оптимизм заглушал дурные пророчества, которые нашептывает беспокойным душам рассвет. Я подошел к стенке отлить. Они напали на меня впятером, их лица были закрыты платками. Они оказались там не случайно, они меня поджидали. Я стал драться — на такой отпор они не рассчитывали. Алкоголь притуплял боль, гнев удесятерял силу, и я оглушил двоих, но трое оставшихся одолели меня. Они били меня, лежащего на земле, ногами и руками, пинали под ребра, а потом бросили и потащили раненых прочь. В следующий раз я увижу Нери только через много лет.
Я мог замерзнуть насмерть. Никогда еще я не был так близок к тому, чтобы отдать богу душу, выпустить ее в ноябрьскую ночь, к ледяному потоку реки. Но вдруг пахнуло чем-то родным: смесью хлебной закваски, пота и розовой воды. Мама. Она подняла меня на ноги, шепча, что все обойдется, что она меня видит, даже когда сама мне не видна. А потом нахлынули другие запахи: гвоздики, герани, сандала, бессмертника, аниса, и еще запахи тоски и одиночества, запахи тысяч добрых, жалких, далеких матерей, у которых обидели ребенка, они обступили мое неподвижное тело. Через несколько мгновений я очнулся, жадно глотая воздух, как утопающий. Я сидел у стены. В стороне валялся открытый и выпотрошенный чемодан. Только через минуту я вспомнил про конверт во внутреннем кармане пиджака, где было все мое состояние — сто лир. Конверт исчез. Мне не вернуться в Пьетра-д’Альба.
И тогда я вспомнил самое ценное, чему меня научили родители вскоре после моего пришествия на землю. Я встал и пошел.
Шапито стояло там же, где он сказал, на пустыре за вокзалом. Лысое поле, ограниченное железнодорожными путями с одной стороны, скупкой металлолома — с другой. Всего несколько минут хода от «Гранд-отеля Бальони», и человек оказывался в этом чистилище из кирпичей, сухой земли и искореженного металла. Шапито знавало и лучшие дни — вероятно, в XIX веке. Потертый вымпел на флагштоке у входа возвещал имя владельца — единственного моего знакомого во Флоренции, если, конечно, допустить, что обманувший тебя человек автоматически становится знаком: ЦИРК БИДЗАРО.
Полы шапито были широко распахнуты, за ними виднелись ярусы скамеек из серого занозистого дерева, окружавшие арену диаметром метров десять. Чуть в стороне на трухлявых подпорках пошатывались два вагончика, не ездившие целую вечность. Простейший загон, где стояли лошадь, овца и лама (первая, которую я увидел), дальше дощатая конюшня. Ранним утром все это казалось лунным ландшафтом, предвестником тоскливых пейзажей Великой депрессии. Словно нарочно, из одного вагончика в ту же секунду вышел сам Альфонсо Бидзаро, глашатай и провидец мира, летящего в тартарары. Он заковылял к самодельному умывальнику, который представлял собой таз и над ним — шланг, убегавший в жухлую траву. Он не видел меня. Он ополоснул лицо, пофыркал, потянулся, зевнул, потом стал смотреть куда-то за горизонт.
— Значит, пришел, — сказал он наконец, не оборачиваясь. — Карлик, который не карлик.
— Вы меня помните? Мы виделись год назад!
— Год назад? Да мы встречались и после. Ты же проболтал со мной целый вечер месяц назад, в притоне на берегу Арно, где пел тот высоченный парень. Не вспоминаешь?
— Нет.
— Еще бы. Ты столько в себя влил…
Волоча за собой чемодан и сильно смирив гонор, я тоже сунул голову в таз и поморщился. Все болело.
— А хорошо тебя уделали, надо же. Неужели скульптура может довести до такого? Или женщина?
— Обе сразу, — ответил я, подумав.
— Если пришел, значит, ищешь работу?
— Если дадите. Но не хочу участвовать в вашем унизительном шоу.
— Надо же. А что же вы нашли в нем унизительного, сударь мой?
— Что смеются над… над этим, — сказал я, указывая на нас.
— Ага, но главное — смеяться над собой первым, и тогда над тобой точно не посмеется никто другой, или он будет выглядеть полным идиотом.
— Философия пьяницы.
Он рассмеялся. У него на лице лежали отметины вековых обид и притеснений, жары и стужи, да и не слишком праведной жизни, хотя ему было лет пятьдесят. А вот смеялся он молодо и свежо, как будто смех прорывался из какого-то невидимого неиссякаемого источника радости.
— Кто бы говорил! Ты же выдыхаешь чистый спирт! Я прямо боюсь закурить. Взлетим на воздух.
— Ладно, есть у вас работа или нет? Буду делать что угодно.
— «Как низко пал ты, гордый дух»… Вечером будешь работать в спектакле «Сотворение мира», в сцене битвы людей с динозаврами, а днем убирать, и вообще будешь на подхвате. Взамен будешь спать в конюшне, получать кормежку и восемьдесят лир в месяц плюс чаевые, если народ оценит. По рукам?
Я пожал ему руку. Он взял меня двумя пальцами за подбородок и повернул лицом к солнцу, которое наконец-то осветило стену соседней скупки металлолома. Правый глаз уже затягивался, на зубах ощущался какой-то вязкий железный привкус.
— Сара все тебе уладит в лучшем виде, — сказал Бидзаро, указывая на второй вагончик. — Только подожди, пока проснется. А то будет сердитая.
Так я попал в цирк Бидзаро. О чем, по счастью, не удалось проведать никому из тех, кто впоследствии мной интересовался или хотел мне навредить. Бидзаро, если верить его словам, обосновался со своим цирком во Флоренции после многих лет странствий по свету. Он утверждал, что участвовал в европейских турах шоу «Buffalo Bill’s Wild West Show» и хорошо знал самого Уильяма Коди [16]. Объездил всю Европу, давал тайные представления во время войны, развлекал и принцев, и простой люд. Я так и не понял, где он говорил правду и где блефовал. Однако мне пришлось убедиться, что он свободно говорил на шести или семи языках и был гениальным акробатом. Номер, в котором он жонглировал кинжалами, предварительно обмакнув их в кураре прямо на глазах у публики (на самом деле в мешанину из чая и толченого угля, что ничуть не умаляет мастерства жонглера), сходилась посмотреть масса народу. Чаще всего вечерами на одних скамейках, плечом к плечу, теснились отбросы общества и постояльцы соседнего «Бальони», бесприютные бродяги и представители высшего общества.
