Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"

Вот сейчас он невольно подумал о смерти. О собственной смерти. Без кокетства. Доктор что-то заподозрил. Что-то знал. А в больнице подтвердят то, что доктор знал или подозревал. Смертельную болезнь. Брюнфо вдруг уверился, что в этот миг ему подписывают смертный приговор. Он ощущал этот миг как нереальный, но самого себя — реальным, причем каким-то дотоле неизвестным и радикальным образом. Никто так не выпадает из мира, одновременно оставаясь самим собой, как тот, кто вдруг оказывается в непроглядном тумане. Паника и жажда выжить разрывают тело, голова горит, в груди холод и сырость. Доктор стучал по клавиатуре, очень неравномерно, снова и снова, подняв брови, всматривался в экран компьютера, тип-тип-тип-пауза-клик-тип-тип-пауза, потом будто барабанная дробь и опять тишина — словно тоны отчаявшегося сердца, подключенного к усилителю. А Брюнфо, будто ему приказано переводить тренировочные упражнения на иностранный язык, который он только-только начал учить, формулировал в уме вопросы, медленно и неуверенно: как реагировать, как — я — буду — реагировать, когда получу заключение, черным по белому? Взбунтуюсь и стану бороться? Захочу бороться? Или сдамся, откажусь от борьбы? Стану обманывать себя, поддаваться на чужой обман, безумно надеяться? Буду жалеть себя… или еще смогу испытывать удовольствие, научусь испытывать удовольствие от последних радостей? Приду в ярость или сумею быть нежным? Нежным к кому?

Доктор откашлялся, и Брюнфо вдруг невольно улыбнулся. Ведь были же времена, когда болезнь казалась райской идиллией — мимолетно, на секунду, в голове возникла картина: он, утонувший в мягкой перине, освобожденный от школы, мама такая ласковая, ее ладонь на его горячем лбу, такая заботливая, она заваривает чай, а чтобы он набирался сил, готовит его любимое блюдо. Дремота, сон, чтение. Сладостное осознание любви — в виде сочувствия и заботы. И уверенность: все будет хорошо. Все и было хорошо…

Доктор разговаривал по телефону:

— …Прямо с утра нельзя?.. Понимаю… Значит, в тринадцать часов?.. D’accord! Большое спасибо, коллега!.. Завтра в тринадцать часов будьте добры явиться в Европейскую больницу Сен-Мишель, — сказал доктор комиссару, — по возможности трезвым. Предъявите там вот это направление! Необходимое обследование займет, пожалуй, дня три. И если дольше, на выходные вас отпустят домой. Решение за главным врачом, доктором Дрюмоном. Я только что с ним говорил. У него вы будете в самых хороших руках.

И тут с Эмилем Брюнфо произошло нечто странное: страх освободил его. Он действительно так чувствовал и так именно подумал: освободил.

Смертный приговор или, скажем так, осознание смертности он вдруг ощутил как освобождение, как свободу действий. Он должен сделать то, что сделать необходимо. Полицейским в отпуске воспрещалось продолжать дознание на собственный страх и риск. По какого наказания ему теперь бояться? Умереть, зная, что ничего не предпринял, — вот единственная кара, какой ему надо бояться, более мучительной смерти быть не может. Патетично? История есть не что иное, как маятниковое движение меж пафосом и банальностью. И смертного бросает то туда, то сюда.

Комиссар Брюнфо встал, посмотрел сверху вниз на доктора взглядом своего деда. Знаменитого борца Сопротивления, именем которого названа одна из брюссельских улиц. Взглядом деда, которого он в детстве боялся. Когда он, маленький Эмиль, с невысокой температурой, насморком и болью в горле лежал в постели и пил приготовленный матерью шалфей, болезнь была райской идиллией, а дед приходил, стоял перед ним, смотрел на него сверху вниз и говорил: «Болезней не бывает. Болеешь, только когда сдаешься. И тогда умираешь». Мать, которая как раз приносила чаи, восклицала: «Ну что ты говоришь? Оставь ребенка в покое! Зачем ты его пугаешь?»

Брюнфо взял направление в клинику, поблагодарил врача и ушел. Мысленно он сверху вниз смотрел на того ребенка, на себя, ребенок был испуган, ребенок изнывал от страха. А он нет.

Теперь он в Сопротивлении. Пока не упадет. La Loi, la Liberté!

Он медленно шел в сторону центра, надо убить время, до встречи с другом, Филиппом Готье, в ресторане «Огенблик» в галереях возле Гран-Плас еще целый час.

В кондитерской Нойхауса на Гран-Плас он купил шоколадных конфет…

— Вот эта, пожалуйста, маленькую коробочку на девять штук!

— Девять «Дезир»! D’accord! Запаковать как подарок?

— Да, пожалуйста.

— Даме понравится. По-моему, «Дезир» — наши лучшие конфеты!

— Какая дама? Это подарок мне самому.

— О-о.

Брюнфо взглянул на продавщицу и вдруг пожалел ее. И себя тоже. Он разрушил идиллию, пусть даже то была всего-навсего фикция. Почему он такой невнимательный? Ведь теперь невнимательность для него непозволительна. Он расплатился, взял искусно запакованную коробочку и сказал:

— Я передумал. Все-таки подарю эти конфеты даме… Даме, чья улыбка меня сегодня очаровала.

Он вручил коробочку продавщице.

И поспешил вон из магазина.

Все в порядке, думал он, с восклицательным и вопросительным знаком, пока стыд жжет сильнее страха смерти.

В «Огенблик» он пришел лишь на четверть часа раньше срока. В ожидании Филиппа выпил бокал шампанского.

Филипп возглавлял в брюссельской полиции Центр электронной обработки данных, был пятнадцатью годами моложе Брюнфо, и, несмотря на разницу в возрасте, их связывала близкая дружба. Не в последнюю очередь их объединяло то, что оба принадлежали к числу «мокрых шарфов», как называли друг друга болельщики футбольного клуба «Андерлехт», не пропускавшие почти ни одной игры на родном поле, — они проливали столько слез в свои болельщицкие шарфы, что те просто не высыхали. И, как выяснилось однажды за пивом после работы, оба считали, что после жуткого коррупционного скандала, когда стало известно, что перед ответной встречей с «Ноттингем форест» в полуфинале на Кубок УЕФА клуб дал судье взятку в размере 27 ооо английских фунтов, нужно было поставить точку и начать все сначала. И даже чисто символически внести маленькое изменение в название клуба, как знак того, что отныне клуб начинает заново и не имеет более ничего общего с коррупцией и взятками. КСК [88] «Андерлехт» — что тут изменишь? «Вычеркнуть „К“, — сказал Эмиль Брюнфо, — чтобы сделать знак».

«Но почему „К“?»

«Король, закон, свобода! От чего мы можем отказаться? От короля!»

Оба рассмеялись. Так же быстро они пришли к согласию и политически, во взглядах на бельгийскую систему, на это нестабильное государство, целостность которого должна обеспечиваться не беспомощным королем, а общим состоянием права республики. Правда, оба находили правильным решение короля — в тот период, когда Бельгия председательствовала в Евросовете, — не назначать правительство, чтобы не блокировать необходимые европолитические решения внутриполитическими коалиционными разногласиями. Никогда, сказал Филипп, Бельгия не функционировала лучше, чем в тот период без правительства.

Они регулярно ходили на стадион Констан-Ванден-Сток в Андерлехте, плакали в свои шарфы и поддразнивали друг друга. Филипп с восторгом вспоминал, что еще успел увидеть игру Фрэнки Веркаутерена, им бы сейчас вот такого гениального бомбардира. Эх, чья бы корова мычала, говорил Эмиль, он-то, старший, застал еще Паула ван Химста, которому Веркаутерен в подметки не годился.

«По-твоему, раньше все было лучше?» — «Ничего не лучше, просто совершенно по-другому».

«Да, наверняка! По-другому! Но разве все-таки не лучше? Раньше Андерлехт был еврейским районом Брюсселя. Тайным центром Брюсселя, из-за клубов, кафе, магазинов. Теперь это мусульманский район, евреев там нет, и никому из моих знакомых в голову не придет приехать сюда и пойти в кафе, тем более с женщиной, у мусульман женщинам вообще вход в кафе воспрещен».

«Ты ведь знаешь Геррита Беерса из отдела фиксации следов? Так вот он сейчас живет в Андерлехте, там, мол, квартиры дешевле, и вообще все куда более easy-going [89], он же курит. В Андерлехте всем начхать на запрет курения. Ему подают первоклассный кофе, а мужчины с кальянами внимания не обращают, если он закуривает сигарету».