Читать книгу 📗 "Искусство почти ничего не делать - Грозданович Дени"
Когда мастер дзен объяснял, что для того, чтобы натянуть тетиву, мало мускульной силы (нужно еще и правильно дышать), но и для того, чтобы поразить цель, не нужно нарочно прицеливаться, его западный ученик озабоченно допытывался: «Как я могу специально этого не хотеть?* На что мастер — следуя чисто дзенской практике устранения надуманных вопросов — говорил, что, к сожалению, не может ответить на этот вопрос, так как никто ему его раньше не задавал.
В теннисе я годами наблюдал, с каким трудом давалось всем нам совмещать механическую точность движения с его красотой, поскольку все мы с младых ногтей были приучены к добровольному самоистязанию, и, хотя это умение не требовало тяжелой работы мышц, а только тщательного внимания и верности исполнения, нам отчаянно нужна была боль, как пробный камень наших заслуг. По правде сказать, простое применение точно направленной силы казалось нам слишком легким.
Уинстон Черчилль как-то сказал, что когда ему нужно сесть на поезд, то он приходит на вокзал ни раньше, ни позже, а точно в нужное время: чтобы дать поезду шанс! Думаю, мы могли бы поступать так же по отношению к общему движению мира, чтобы, как в спорте, дать ему шанс ускользнуть от нашего закоренелого и разрушительного догматизма, от яростного захватнического инстинкта человека, мнящего себя центром Вселенной, от нашей ненасытной прометеевой жажды абсолютной власти над природой и населяющими ее существами.
Однажды Конфуций предложил сидевшим вокруг него ученикам, не стесняясь, рассказать, что бы им захотелось совершить, если бы их оценили по достоинству и они могли бы применить свои таланты в полную силу. Чтобы они чувствовали себя свободно, он даже предложил им на минуту забыть — а для учителя в Китае это значительная уступка — о том, что он их старше. Первый ученик тут же уверенно заявил, что, стань он главой какого-нибудь маленького княжества, пусть даже самого захудалого, он за три года сумел бы навести в нем порядок. Другой, более скромный, чувствовал себя в силах за три года только добиться процветания граждан, а заботу об их нравственной чистоте оставлял мудрейшим. Третий, еще более осторожный, довольствовался бы ролью простого служки при древнем храме во время дипломатических встреч. Наконец, четвертый, Дян, когда очередь дошла до него, тронул напоследок струну цитры, на которой не переставал тихонько наигрывать, и дождался, пока ее звук смолкнет, а дрожание прекратится (по другой версии его рука, замирая, коснулась струн, прозвучали одинокие редкие ноты, и слышалось только затихающее гудение положенной на пол цитры).
Ответ, который он дал, нарушив свое молчание, был совершенно иным:
— На исходе весны, когда весенние одежды будут готовы, я и пять или шесть моих спутников — шесть или семь юношей — купались бы в речке И, наслаждались бы ветром на террасе Танцующих дождей, а после возвратились бы домой с песнями.
И, глубоко вздохнув, учитель ответил:
— Дян, я с тобой!
И если бы было позволено повторяться (а я совершенно не понимаю, почему должен запретить себе это простое и доступное всем удовольствие), я мог бы лишь вновь рассказать, как удивили меня повадки ленивца (зверя), о которых я прочел в географическом журнале, и о чем уже говорил в предыдущей книге.
Не имеем ли мы здесь поучительный тысячелетний пример спокойного безразличия к так называемой обязанности позвоночных постоянно приспосабливаться, и разве не убедились мы по фильмам, где показывают, как он висит на одной ветке или, не спеша, цепляется за другую — не говоря уж о его случайных и еще более скудных перемещениях по земле, — что этот стойкий противник дарвиновской теории (как, в самом деле, объяснить необыкновенную живучесть этого зверя, так мало приспособленного к священной struggle for life? [9]) никогда не расстается со счастливой, блаженной улыбкой? И отнюдь не желая повторять опасный эксперимент по изучению свойств мимикрии, которую предпринял тот американский натуралист, сначала изучавший животное в его естественной среде обитания, а потом погрузившийся в полную неподвижность, что разрушило его семейную жизнь, я не могу не признать, что избрал этого крикуна своим тотемом.
(Разве не называют его чрезвычайно упорным в своей медлительности и безразличии, и не следует ли добавить, что, несмотря на то что с первого взгляда он кажется легкой добычей, редкий хищник отважится напасть на него, потому что при нападении у ленивца срабатывает рефлекс и он вцепляется во врага когтями такой мертвой хваткой, что тот, даже убив добычу, не может от нее избавиться и, в конце концов, отягощенный ношей, умирает сам.)
Да, я не только не мог удержаться от восхищения и благоговения перед этой посмертной боеспособностью, но также и понял, что очевидно существует тревожное (и волнующее) сходство характеров между разными видами ленивцев (людей и животных), потому что я, например, с раннего детства всегда инстинктивно надевал маску безразличия, которая не нравилась моим родителям, учителям и моралистам всех мастей, желавшим навязать мне свои принципы — то есть всем тем, кто пытался заставить меня действовать быстрее, чем мне это свойственно [10], а потом они сами же не могли отделаться от моих навязчивых вопросов, зачем нужно вести себя по-другому, и это всегда спасало меня, так как они теряли не только терпение, но и всякую способность сопротивляться… [11]
Вдобавок я недавно прочел небольшое эссе Денизы Левертов [12] о поэтическом творчестве. В нем говорилось, что поэзия должна рождаться в нас органически, то есть неосознанно, плавно, словно сама собой, и что возникнуть вот так, в счастье и простоте, она могла только тогда, когда мы жаждем и призываем ее долгие дни и часы, особым образом открываясь миру. Не тяжелое и мучительное действо, а скорее длительное и упорное постоянство, сладостная привычка всегда быть готовым воспринимать.
Этот метод «почти ничего» близок, как мне кажется, к тому, что индийские буддисты называли Школой Срединного Пути, который, распространившись в Китае, смешался с элементами даосизма и наконец воплотился в философии чань и принял новую форму, к сожалению торжественную и заключенную в строгие рамки, в японском дзене. Однако китайцам того времени стремление что-то доказывать всегда казалось довольно нелепым. Славные последователи Конфуция и учения Дао — как бы ни разнились эти течения во всем остальном — всегда ценили людей спокойных. Конфуций считал, что быть человечным лучше, чем праведным, а для великих учителей Дао было очевидно, что невозможно быть правым, не будучи одновременно и неправым, ибо эти понятия нераздельны, как лицо и изнанка. Чжуан-цзы говорил:
Тот, кто мечтает о правлении без беспорядков и о правосудии без произвола, ничего не понимает в устройстве вещей.
Нам, жителям Запада, подобные слова могли бы показаться циничными, а конфуцианское почитание умеренности и компромисса — недостатком принципов и сознания нравственности. И однако, мне казалось, это свидетельствует об истинном понимании и уважении природного равновесия, в человеке или в чем-то другом, так же, как, согласно вселенскому мировоззрению Дао или естественного пути, добро и зло, созидание и разрушение, мудрость и безумие были неразделимыми полюсами жизни. Дао, говорил Чунь Юнь, «это то, отчего жизнь не может отстраниться. То, от чего отстраниться можно, не является Дао». Вот почему мудрость не в том, чтобы силой отделить добро от зла, а в том, чтобы научиться их «совмещать», по примеру поплавка, который повторяет изгибы волны. По сути, Китай считает естественным смешение добра и зла, присущее человеческой натуре, — позиция поистине возмутительная в глазах тех, кому иудейско-христианское воспитание постоянно внушает, что совесть его нечиста.
