Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"
Но и убить меня ему недоставало мощи. Он только мечтал. Он любил мне рассказывать про всякие преступления, которые якобы где-то в наших краях произошли. Потом оказывалось, что половину сам выдумал, половину преувеличил. Вымыслом жил. Водка ему уже ничего не давала. Пьет, пьет — и не находит того предела, о который преткнулся бы, удержался. Несет его — и ни сучка зацепиться. Я глядела на все это с ужасом — уже, впрочем, притупившимся от всей нашей жизни без «квадрата расстояния». Я уже давно сама была больна, да и как иначе, психиатр по телевизору сказал, что единственное условие здоровья — любимая работа, хорошие друзья и счастливая семья. Я сама хотела, чтоб его не было. Чтоб он погиб. Пугаю я вас, да? Тоже вымыслом жила… Мне кажется, я так долго, так крепко все это вымышляла, что мысль моя сбилась наконец в плотный комок — такой плотности, что хватило материализоваться. Так масло сбивается, знаете: молотишь-молотишь мутовкой — ну наконец-то затверделости. Мысль моя сбилась в плотный комок и вошла из мира идей в материальный мир. На тридцатый день запоя он повесился. Я проснулась — он висит. Вот здесь.
Ощущения я опускаю, вам не пригодятся.
Не скрою, когда осел осадок, прошли дни, я стала счастлива. Легче задышалось.
И я, глупая, не скрывала. Многим говорила, тем и этим: хорошо-то как! (Теперь бы мне всех припомнить и взять с них назад те мои неосторожные радости.) Я еще не знала, как это опасно.
Он начал мне сниться. Будто в толпе стоит и делает вид, что не видит меня, а сам против меня что-то замышляет. Если отвернусь — нападет. И я просыпаюсь с содроганием — спрячусь от него в ЭТОМ мире. Несколько дней хожу в брезгливом испуге и всем, с кем ни случается говорить, помяну его недобрым словом.
Чего нельзя делать по завету предков. Нельзя! Но уж сколькими заветами мы пренебрегли безвредно для себя. Откуда я знала, что этот так силен?
Улыбаетесь… Я понимаю… Образование-то у нас всех есть, да всяк его забывает на свой лад. Жизнь все равно пересиливает. Разумеется, смешно верить снам. Дядя Коля Бутько тоже смеялся. Ну как же, его самокатное колесо и квадраты расстояний — это не смешно, ведь это по части материальных явлений, а сны что, это предрассудок невежественного ума.
Но мне еще один человек снится. Милый юности моей. С тех самых пор. Любовь моя к нему — ей так внезапно отсекли голову — если петуху голову отсечь, он еще побегает, а потом валяется, безглавый, на земле и долго трепыхается.
То мне приснится: я осталась после колхозного собрания в конторе — ночь, я бреду по пустому коридору, глядь, а в одной комнате — ошеломительное счастье! — ждет меня он, милый. Но тут появляются люди и с ними мой проклятый покойник, и я стыжусь прогнать их — признаю то есть за собой долг супружества. А милый ждет моего решения, пока идут разговоры, и чем меньше остается возможности нам соединиться, тем он становится бледнее, безучастнее, усыхает как бы, исчезает, глядь — комната и пуста. И этого я не могу спустить проклятому моему врагу.
Или будто еду я в город, автобус полон наших, деревенских, и тут я вижу: на берегу колхозного пруда палатка, а у палатки он, мой милый. Он смотрит на меня издали, и ясно, что он здесь ради меня. Но я стыжусь остановить автобус, и от этого моего предательства опять его образ бледнеет, размывается и исчезает. А я еду и чувствую спиной какую-то смертельную опасность. Оглядываюсь — а боже ж ты мой! — прямо за мной сидит мой проклятый, смотрит злющими своими глазищами, и тут же мать его поблизости с такою же зловещей рожей. Обложили. Вскочить мне и броситься бежать по проходу — люди кругом, неудобно. И остаюсь сидеть, сохраняя приличия, спиной предощущая нож.
И снова я рассказываю кому ни попадя: дескать, слава богу, что мертв, негодяй, чуть не зарезал сегодня во сне.
И вдруг я понимаю, что от этих моих речей в следующий раз он явится мне еще опасней и злей.
И так и происходит.
И так пополняется наша взаимная ненависть. Да, именно пополняется взаимная. Как будто его дух тоскливо скитается где-то тут и знает всю мою ненависть, и мстит мне (если он может это; если мы — не одно только то, что можно ощупать; какой-нибудь нерв ветвистый, незримо проросший в иной мир, оттуда сосущий сок, как дерево корнями из почвы; пуповина, на которую где-нибудь там можно наступить и пережать…).
Есть такое поверье: если преследует тебя умерший, надо пойти к церкви и раздать милостыню. Но как я могу подчиниться суевериям, мне стыдно — как стыдно и страшно было выйти из мотоциклетной коляски, как стыдно было остановить автобус и броситься у всех на глазах к милому, как стыдно и неудобно было кинуть ненавистного моего и уехать куда-нибудь — всю-то жизнь я была в каком-нибудь плену, и не я руководила судьбой, а судьба меня отпихивала в сторонку, чтоб не путалась под ногами, — и не получается ли, что я подчинялась именно суевериям «приличий»? Каждый выбирает, каким суевериям ему подчиняться. Ни под каким видом я не могла бы поехать в город и застать там себя раздающей милостыню около церкви. Лучше мне пропасть, чем нарушить привычку сознания.
И пропадала, слабая, неспособная совершить. И прав был мой милый, что не искал меня. Пустое я место, и он это понял еще тогда в степи.
Я пропадала, да. Уже два года исполнилось, как не было моего угнетателя, жить бы да радоваться, а с каждым днем тяжелело мое тело, уставало к вечеру все больше и больше. С трудом вспоминала, как это в юности: идешь, не чуя ног — не то бежишь, не то летишь. Откуда была такая легкость? Душа впереди тебя, ты за ней. Душа спешила.
А тут веса хоть и не прибыло, ох же и потяжелела я. Больше не волновался во мне дух, только пузырчато шевелились заботы — о корме, ремонте, добыче, — и даже пешком, не бегом, так уставала я за день таскать себя, что насилу ноги переставляла. Валюсь вечером без сил и засыпаю. И не высыпаюсь. И днем бы дали мне — спала бы и спала…
И началось. Язва желудка, операция, расширение вен… в общем, поломка за поломкой. Так, знаете, бывает, механизм работал себе, работал, потом что-нибудь сдвинулось, нарушилось — и пошло-поехало.
Бегать я теперь не могла — да мне и не хотелось побежать.
Я знаете, о чем догадалась? Это его злой дух надо мною. Он мне пуповину пережал. Ветвистый тот корень, проросший в небо. И пропитание не стало поступать. Одушевление.
Мститель, мало ему, что не дал соединиться мне с милым.
Конечно, я признаю: сама слаба. Уже говорила об этом. Вот есть люди — они как бы с широкой пуповиной к источнику сил, такую трудно пережать. Жизнь их полна и в пустыне. А у меня сужение сосудов духа, вот какая болезнь. Спросите меня, чего я жила с ним, супостатом моим, что меня держало? А знаменитый наш лентяйский «авось». Авось завтра будет лучше, вот ведь в пятницу же было ничего…
Перемен боялась. И никуда не уехала. Город ваш не люблю к тому же, не обижайтесь. Ну, если вспомнить бессмертный дяди Колин «квадрат расстояний»… Человек носит вокруг себя, как Земля оболочку атмосферы, этакую зону своей силы, которую не надо бы ему стеснять, ей простор нужен, как у нас в деревне: идешь, твой «квадрат расстояния» располагается как ему удобно. А в городе с этим «квадратом» считаться не приходится, на него и места не отведено. Идешь ли по улице — в тесноте, влезешь ли в трамвай — бедный тот «квадрат» измят, изувечен — и инфаркт у человека. Мне кажется, в городе я даже как бы слышу писк раздавленных этих «квадратиков».
А у нас тихо.
Вот и терпела своего супостата.
Кстати, что интересно — дядя Коля Бутько не болеет. В нем этот неистовый дух кипит, ну теоретический-то, дядя Коля на него все внимание, а себя не помнит. «Дядь Коль, как здоровье?» Обижается. «Болеть, — отвечает, — глупо». И знаете, у него — легкий шаг…
А я тут невзначай поглядела на свою детскую фотокарточку — глаза густые, как нефть, полные через край. А теперь что? Глаза мелеют с годами, как реки. Такая вот моя экология.
Ну и вот. А потом случилось со мной вот что. Темно было в автобусе, возраст не особенно-то различишь. Глаза блестят (остаточно) — и ладно. В чужом краю ночной автобус между городами. И вошел юноша, сел рядом. Он был без вещей, с одной только трудовой книжкой, которую, усевшись, он открыл, прочитал запись о своем увольнении по собственному желанию, упрятал в карман и посмотрел вокруг победным взглядом человека, совершившего решительный поступок. И я увидела, что его трудовая книжка очень быстро кончится, такой в его лице таился запас потенциальной решимости. Автобус поехал, спинка моего кресла не откидывалась, он мне предложил поменяться — я не принимала дар, и тогда он великодушно ушел куда-то назад, на пустые места, чтобы я могла бесплатно, не одалживаясь у него, занять его кресло. Такой вот чуткий человек. Потом на остановке он выходил покурить, а возвращаясь, запечатлел в моем сердце серьезный, бережный взгляд. И снова автобус долго ехал в ночи, сирые пригнетенные светились изредка деревни в снегах, пассажиры все спали под монотонный гуд, и только два освободившихся зэка позади меня ненасытно беседовали вполголоса — о воле, о конвое, о консервах в томатном соусе, которые прозывались у них «красной рыбой», о лесоповале и о нраве своих машин. Один из них, как я поняла, восстановил списанный трактор, и этот трактор исправно работал, а потом все-таки погиб. Он с болью говорил, он любил этот трактор, ведь и в заключении он не мог перестать быть человеком, а значит, должен был что-то любить. Я полудремала, потом юноша мой прошел в темном автобусе к шоферу, заслонив собой вид дороги; шофер загодя сбавил скорость, включил внутри маленький свет и выпустил юношу наружу — навсегда, в темную пустыню зимы, у своротка, где торчал указатель в сторону невидимой деревни. Минуя мое окно, юноша поднял глаза и отправил прямехонько в меня протяжный луч своего прощального взгляда, потратив на него ох немало силы сердца. Автобус тронулся, свет погас, все продолжали в темноте спать, а я разволновалась не на шутку, этот его взгляд — он его исторг из себя и отправил, не поскупился, в безвозвратную тьму, без отдачи, вы понимаете, это как в холодный космос запустить без возврата радиосигнал, потратив на него мощность целой электростанции; даром, понимаете — да он, может, печалился по моей юности, утраченной для него, упущенной, это он через меня передавал моей недостижимой юности привет любви, щедрый человек; этот бесценный взгляд, голодному кусок; он поделился со мной чистым жаром, это похоже на то, как до появления спичек хранили и передавали друг другу огонь — и у меня появилось то, чего не было: я согрелась, я заволновалась — и дух возвратился в меня.
