Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"

И тогда я поняла, в чем исполняется любовь людей.

И знаете, что потом? Потом я вдруг обнаружила, что мой покойник оставил меня в покое. И я забыла и отпустила ему все мое горе.

Это что же, одного взгляда любви чужого юноши хватило, чтоб отогнать моего преследователя? Выходит, так?

Потом ушли мои болезни. То есть однажды я хватилась их, а их нет и в помине. Ну, не хотите — не верьте. Я живу, мир полон беспокойства, я слышу вечный ветер в себе, вы понимаете? — и походка моя легка.

А юноша этот чужой и не знает, что он сделал для меня.

Но зато я теперь знаю, что делать. И иногда ночью, когда не сплю, я собираю в один пучок всю свою любовь, всю неизрасходованную ее силу и засылаю этот луч в ту точку, которую держит на прицеле моя память, моя мысль — к милому юности моей. Э-э-э-эй!..

Теперь это не зов, обратное зову.

И где-то там, не знаю где — да и неважно — он проснется утром, полный счастья и сил.

Раиса Мустонен

АССЕРОКС

Рассказ

— Ты, главное, как придешь, поставь сумку на вторую полку, — наставляла подруга, суетясь и немного нервничая, будто была виновата, что в кассе оказались билеты только в общий вагон.

— Ну что ты? Что ты волнуешься? Перебьюсь ночь как-нибудь. Вспомни, как раньше ездили.

Потом она стояла у окна и махала подруге: иди, чего стоять, уеду. Но та не уходила, говорила что-то неслышное через вагонное стекло, старательно артикулируя, чтобы Марина поняла по губам, но Марина не понимала, только пожимала плечами. Подруга смеялась и махала рукой — ладно… Да и что там важного могла она сказать в эти последние минуты: привет мужу, поцелуй за меня Генку? Но все-таки не унималась: снова начинала накручивать рукой, будто поворачивала телефонный диск, — звони, чиркать пальцем по своей узенькой ладошке — пиши. Но как раз в ту самую минуту, когда поезд плавно отчалил от станции, подруга загляделась на что-то и пропустила главный момент, ради которого и терпелись все эти мелкие муки прощания, потом спохватилась, засмеялась, побежала вслед за вагоном, мелькнуло последний раз ее лицо, рука в прощальном взмахе — и наконец пришло освобождение.

Марина оглянулась на попутчиков, с которыми предстояло коротать ночь. В спешке, когда остановились часы, а они-то с подругой думали, что опаздывают, прилетели к поезду на такси, закинули сумку на вторую полку и стали прощаться через стекло, она не разглядела своих соседей, да тех, кажется, еще и не было в купе.

Все было чудесно в Таллинне — прогулки по городу, разговоры, как в юности, будто и не было девяти лет разлуки, замужества обеих, рождения у нее ребенка, развода подруги, трехлетнего перерыва в переписке. Все было настолько чудесно, что ее тайная, почти несознаваемая надежда на какое-то хоть мимолетное приключение — встречу ли, новое интересное знакомство, интересное лицо, на какое-то изменение ее размеренной расписанной как по графику жизни — куда-то делась, растаяла и вот сейчас ожила вдруг вновь, и она оглянулась с этой надеждой на попутчиков, но тут же поняла, что нет, не то, и вновь успокоилась, настроилась окончательно на возвращение.

Соседей было двое: сухощавый старик, наверное, эстонец, — устраивался как раз напротив нее — и морячок — уже плотно сидел на боковом месте. Старик с готовностью к общению поймал ее взгляд, но она тут же поспешно отвернулась — разговаривать просто так, ни о чем не хотелось. Старик возился, шуршал бумагами, явно стараясь привлечь ее внимание, но она смотрела в окно. Запахло чесноком, колбасой. Нет, не эстонец, решила Марина.

— Девушка, откушать со мной не желаете ли? — вежливо, каким-то старомодным оборотом спросил старик. — Вы, я извиняюсь, русская будете? — И смущенно, по-детски хихикнул: — Извиняюсь, конечно.

— Да, русская, — улыбнулась она. — Спасибо, я поела перед дорогой.

— А я думал, эстонка, — шумно, с явным облегчением вздохнул старик. — Похожи. Беленькая… У них в основном беленькие. Привык уже, знаете, за две недели-то…

— А я подумала, вы эстонец.

— Нет, что вы! Я калининский! — И тут же, словно смутившись прозвучавшей в голосе гордости, зачастил скороговоркой: — Интересные люди — эстонцы. Все у них чистенько, культурно, работать умеют — заметил. Я-то первый раз в Таллинне, внук у меня на эстонке женат. — И тут же, без перехода: — Чай, интересно, будут давать? — Убежденно: — Должны. Я-то сыт, но люблю, знаете, в поезде покушать. А-то давайте за компанию…

— Спасибо, — снова отказалась она.

Морячок — она видела боковым зрением — разглядывал ее почти откровенно. Ей польстило его внимание — значит, не выглядит на свои, — но это было не то: он был очень молоденький, морячок, и даже совсем не то: простоват.

— А вы давайте к нам, — позвал старик и приглашающе улыбнулся морячку, наверно, тоже заметил его внимание к ней, а может, просто хотелось общения, и он боялся, что сам будет неинтересен молодой женщине. — Давайте, давайте! У вас — добрый молодец, у нас — красна девица! — И хохотнул своей, как ему виделось, удачной шутке.

— Окольцована девица, — сказал вдруг морячок неожиданную для него фразу и не сдвинулся с места.

— Как окольцована? — не понимая и улыбаясь вопрошающе Марине, спросил старик.

— Замужем, — пояснил морячок, — кольцо у нее обручальное. — И отвернулся, подчеркнуто демонстрируя свой неинтерес к Марине.

Старик еще не понимая, вытаращил на Марину глаза, как на какое-то чудо, перевел взгляд на ее руку, и вдруг — дошло до него, понял наконец! — захохотал, весело, заливисто, с удовольствием, и еще больше стал похож на ребенка.

— Ай да морячок, ай да моряк! Глаз флотский! — хохотал он, вытирая слезы рукавом рубашки, хохотал, наверное, вовсе не морячковым словам, ему просто было хорошо, что он среди своих, среди понятных ему людей с понятной речью, мыслями, обычаями и можно расслабиться, расстегнуться, можно хохотать и говорить что придет в голову, на ум, так прямо, как этот морячок, например. Марина что-то похожее испытывала сама.

Она тоже улыбнулась, но подумала о морячке: нахал, будто его свататься приглашают.

Потом она отключилась. Старик что-то говорил, рассказывал громко, уже не только ей, но чтобы и такой остроумный морячок послушал. Марина кивала ему с заинтересованным лицом, а мыслями была не здесь, не с ними. Вспоминала свою незамужнюю подругу, встречу с ней. Как-то у них не получилось вначале, не склеилось. Та, может, чтобы блеснуть, а может, без всяких таких мыслей, просто чтобы развеселить, развлечь ее, назвала в первый вечер гостей. Все они, как поняла Марина, были детьми весьма значащих родителей, сами ничего не знача и далеко не дети по возрасту. Надо отдать им должное: на родителей они не кивали и старались что-то значить сами. Но то ли от душевной лености, то ли от того, что им в свое время не пришлось как, например, ей и подруге, рассчитывать только на себя, они завяли так и не расцветя — потенции было много, а в результате лишь устроенность быта. (Это Марина потом обсудила с подругой, в таких словах. Не говорилось, но, конечно, подразумевалось, что они-то с подругой «расцвели»). Этих «детей» губила круговая порука, не в том ее дурном, страшном смысле, а в другом: им было хорошо друг с другом, тепло, понятно, и чего уж тут гоношиться, как говорится, на стороне, чего выкручивать-то из себя… Они даже женились в своем кругу, как раньше старались взять невесту из своей деревни. Все были по парам. Словом, это был клан, и в него каким-то диссонансом входила ее неустроенная подруга.

О! Они, конечно же, были интеллектуалы: в промежутках между играми хорошо отработанной развлекательной («культурной» — говорили они с самоиронией) программы, с хохмами, «на дурачка», шли разговоры о литературе, искусстве, политике, вернее — игры были в промежутках. Марина старательно хохотала над их розыгрышами, высказывала свое мнение о Прусте, о Джойсе, которого не читала, но ей было тоскливо. Тоскливы эти «дети», сами, наверно, не имеющие детей, тоскливы их шутки, тосклива подруга с ее старанием подладиться под них, с ее дурацкой «Пьяной тетрадкой», где предлагалось откровенничать, отвечая на вопросы, на которые можно было ответить только действительно в очень пьяном виде (а много пить у подруги не было принято, так, выпивали немножко, для настроения) или в семнадцать лет, но никак не в возрасте, когда катит к тридцати.