Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"
Так они сидели друг против друга, стараясь не слишком часто встречаться глазами. Но все было ради этой минуты, ради этой встречи глазами: полуулыбка и поворот головы — к девочке, провожание глазами проводника, идущего вдоль вагона, возня в своей сетке — все для того, чтобы в какой-то миг как бы ненароком, как бы случайно, мельком посмотреть на него. Он, словно приняв правила игры, предложенные ею, тоже не был назойлив в этих взглядовых отношениях. Но каждый раз, когда она коротко взглядывала на него, он был готов, «во всеоружии» — попыталась сострить она про себя. Этот краткий сладостный миг был так силен по накалу, что Марина еще долго отходила после него (снова внимание к девочке, к вязанному резинкой свитеру ее матери, к рубчику вельвета на своих брюках, к его черным, на толстой подошве ботинкам), прежде чем набирала силы для нового взгляда.
Она понимала, что его внимание к ней лишь ответно, лишь отзыв на то, что выделило его, но это только усиливало остроту ее чувства. Первый раз в своей жизни она ничего не взбалтывала в себе, в своих чувствах, а наоборот, честно старалась успокоить себя.
И ей уже нужен был его голос. Со страхом, что все разрушится, и с надеждой, что все подтвердится, ждала она его голоса, и хотела, и не хотела услышать его.
«Хоть одно слово скажет же он за дорогу, все равно на каком — русском, эстонском. Его спросят о чем-нибудь, он ответит, и я услышу голос. Вот старик, например, он же такой разговорчивый», — так думала Марина, таков был ход ее мысли.
Но старик сидел у своего окна, тихий, присмиревший, и не говорил ни с кем.
Между тем народу в вагоне прибавилось. Морячка потеснили, разобрали боковой столик. Кто-то покушался и на ее вторую полку — Марина и слова не сказала, но старик энергично заступился за Марину: это девушкина полка, вот и сумка ее лежит, видите, — и сам, испугавшись за свое место, полез наверх, покряхтывая и поохивая. Она кляла подругу за совет занять это относительно спальное место. Надо было или освобождать его, или ложиться, чтобы не дразнить народ. Она решила встать и снять сумку, но у нее не хватило духу: это значило бы во всеуслышание заявить, что она влюбилась, — так ей представлялось, виделось, все было преувеличено в ее воспаленном от столь необычного романа мозгу. Она уговаривала, убеждала себя, что никому нет до нее дела, что это всегда только кажется, что другим есть до нас дело, что мы в центре внимания, что если даже кто и догадается, поймет, так ведь она уже никогда не увидит этих людей, но ничего не могла поделать с собой, не могла шевельнуться. Надо было сделать хоть какое-нибудь движение, и она с полчаса приказывала себе: встань! — прежде чем встать и направиться в конец вагона, как бы покурить или еще куда. Мелькнула мысль, что Эстонец выйдет вслед за ней, но она тут же поняла ее несостоятельность. Еще не время! Ведь самое прекрасное происходит именно в эти минуты д о — до какого-то шага, действия, и он тоже должен понимать это, коль скоро так четко почувствовал ее состояние, принял ее правила.
В туалете она, как в лихорадке, стала снимать с руки обручальное кольцо, но оно не поддавалось, не проходило через костяшку безымянного пальца, и она вдруг сама себя застигла за этим действием и устыдилась циничности его. Но тут же махнула на себя, пропащую, и, намылив руки обмылком, сумела стащить кольцо. А если Эстонец все-таки заметил его, ну что ж, тем откровеннее, он поймет, что она устраняет последнее препятствие.
Возвращение — небольшой отрезок пути от тамбура до купе — было дорогой на казнь. Он даже изогнулся всем телом, чтобы лучше видеть ее, пока она шла, по какому-то неписаному праву сидящего смотрел на нее, идущую, не отрываясь, пристально. Это было жестоко, и она, под дулом его взгляда, стараясь пройти очень спокойно, прямо, хорошо, достойно, что ли, конечно же, споткнулась о чью-то выставленную в проход ногу (словно подножку подставила сама судьба) и чуть не упала, пошатнувшись, и только тут он милосердно отвел взор.
От всех этих переживаний она не была готова, войдя в купе, увидеть — ее место занято, и не то чтобы совсем занято, меж тел оставалась щель, куда все же при желании можно было протиснуться. Она остановилась в проходе, лихорадочно соображая, как поступить: попробовать попытаться проникнуть в эту щель или же забираться наверх, на свое «лежачее» место, но тогда прости-прощай вся созданная ею же самой ситуация. И тут, неожиданно для себя (наверное, ее спугнуло его движение, его попытка встать — возможно, уступить ей место — к чему тоже не была готова), не успев ничего решить, взвесить, начала медленно стаскивать сапоги. Но сейчас же вспомнила самое ужасное. Уже потом, много позже, проигрывая в памяти случившееся, она попыталась с юмором взглянуть на этот факт, но и потом у нее не получилось, и много позже в этом месте воспоминаний ее прошибал холодный пот, как тогда, когда она поняла, первый раз ощутила на себе, что действительно такое существует в жизни — состояние, о котором говорят: «прошиб холодный пот». Дело в том — такая проза! — что пятка у нее на носке протерлась, старенькие были носки, еще вязанные бабушкой, но заслуженные — она всегда надевала их в сапоги, для тепла. Она обнаружила дыру на пятке еще у подруги и сразу же попросила иголку и нитку, желательно красную. Но потом они о чем-то заговорили, и она забыла про носок, а когда заспешила на поезд, стало не до того. И вот сейчас эта нелепая пятка, возможно, решала ее судьбу. Лишне говорить, как в самом начале важны такие мелочи, которые в зените могут вызвать даже умиление, а на склоне любви так же убийственны, как в самом начале. Она топталась на полу в носках, не решаясь лезть наверх, чего-то выжидая. Со стороны казалось: она стесняется и молча просит отвернуться, что все, в том числе и он (он даже демонстративнее, чем было нужно. Обиделся, что она уходит?), и исполнили, исключая морячка. Но что морячок, морячок ей был не страшен!
И вот она уже наверху. Сразу же стало ясно, что отсюда, со второй полки, с этого современного варианта шекспировского балкона, еще удобнее следить за Эстонцем. Но ему-то не стало удобнее, ему приходилось поднимать голову, чтобы посмотреть на Марину. Зато теперь она могла убедиться окончательно, что не обманулась, что все это (что — все? Взглядовый роман? Любовь? Что — все-то?) происходит не только в ее воображении.
Она устроилась поудобнее, положив под голову сумку, и уже неотрывно, используя преимущества «высокого положения», смотрела на него. Но тут началась пытка носком. Марина пыталась накрыть себя по грудь своей меховой курткой, потому что непонятно как трансформировавшееся целомудрие диктовало ей это, говорило, что, лежа, как бы приготовившись ко сну, хоть и одетая (да еще как одетая — в брюках, свитере), она должна от него укрыться, ну а рваный носок тоже надо было спрятать. Но поскольку куртка была курткой, а не пальто, сделать то и другое ей удавалось лишь с переменным успехом.
Самое удивительное — то ли измучила борьба с курткой, то ли потому, что не спала перед этим всю ночь, проговорили с подругой до утра — она заснула. Удивительное потому, что она вообще никогда не спала в дороге, не могла заснуть, не получалось, самое большее, на что была способна, — подремать немного. А тут, когда спать было просто нельзя, — случилось.
Долго ли коротко ли длилось ее забытье, она не знала, но ей приснился сон. Действия и сколько-нибудь четкого сюжета в нем не было. Какой-то человек, неясный по образу, все повторял ей: «С тобой случился ассерокс. Запомни — ассерокс!» И она даже там, во сне, знала, что это имеет самое прямое отношение к Эстонцу, даже во сне помнила его, хотя он-то как раз и не снился.
Проснулась с ощущением утраты. Видимо, так сильны были соединяющие токи, что отсутствие их она тут же восприняла как утрату, даже во сне. И это послужило толчком к пробуждению, возвращению к яви.
Внизу, на «первом этаже», шло чаепитие. Пассажиры пили чай среди ночи, размешивая сахар в стаканах, звякая ложечками, шелестя оберткой от печенья. Но ее обескуражило отсутствие старых героев этой пьесы: не было не по-эстонски разговорчивой эстонской семьи, не было морячка, и даже старика не было, а уж он-то — она знала точно — ехал до конечного пункта. Но самое страшное — не было Е г о.
