Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"

Она, еще надеясь, еще не веря, но уже предчувствуя предопределенность, неизбежность потери и потому не торопясь сразу узнать окончательный приговор, чуть-чуть скосила глаза на тусклое, истертое временем и миллионами взглядов зеркало, осмотрела все видимое, отраженное зеркалом пространство купе, ту его половину, что была под ее полкой.

То были чужие лица (хороших или плохих людей, столько, сколько могло уместиться на этом мизерном пространстве), которые она сейчас ненавидела, ненавидела каждый миллиметр каждого чужого лица: миллиметр чужой щеки, чужого носа, миллиметр глаза, миллиметр подбородка. Было время, всего час или больше назад, когда она любила всех вокруг.

Еще не веря, еще надеясь, но уже предчувствуя, она перегнулась всем телом, свесилась с полки и так могла прочитать свой приговор: его нет.

И все же оставалась маленькая надежда на помилование, ведь со своей верхней полки она видела все в искаженном свете: в зеркальном отражении, где право и лево менялись местами, и свесившись с полки — когда верх и низ тоже поменялись. Она должна видеть все, стоя ногами на земле, — и вот она уже спускается вниз. Стоя внизу, всматривалась в чужие лица и, не доверяя своим глазам, как слепая, протягивала к ним руки. Наверно, у нее был сумасшедший вид, во всяком случае не совсем нормальный, — люди испуганно отшатывались от нее, и, реагируя на их испуг, она все-таки сообразила, что делает что-то не то: надо обуться, а не топтаться на грязном полу в носках. Натягивая сапоги, она наблюдала за собой, как наблюдают за каждым своим движением чуть пьяные, отмечая четкость, безошибочность и неторопливую продуманность каждого действия.

Он должен быть где-то здесь, рядом, в соседнем купе: не мог же он уйти так просто, ничего не сказав, ни о чем не предупредив, не, разбудив ее.

Но в соседнем купе его не было. Не было и в следующем, и в третьем. Она обошла весь вагон, раз и второй, и, переходя в следующий, спальный, поняла — его там нет и не будет, его не будет ни во втором вагоне, ни в третьем, ни в десятом, и потеряла она его только по собственной вине — проспала.

Но надо было что-то делать, как-то действовать, еще можно было узнать, на какой он сошел станции.

Марина кинулась в служебное купе, к проводнице, ответившей ей без сочувствия: «Много вас ездит, всех помнить не обязана».

И Марина, уже давно поняв, что продолжения не будет, что она проспала свой главный, да что там главный — единственно возможный вариант, все скиталась призраком по вагонам, пугая или веселя встречных лихорадочным блеском глаз, всматриваясь в каждое лицо, не пропуская ни одного купе, и вдруг — о чудо! — не он, но все-таки — увидела старика, того самого, калининского. Она застала его в купе плацкартного вагона за неожиданным, неподходящим для него занятием. Сидя на скамье рядом с пожилым, полным, в яркой полосатой пижаме человеком, он играл в шахматы, с часами, блиц-партию. И Марина кинулась к нему, как к спасителю, теребя рукав его рубашки:

— Вы не помните, на какой станции сошел молодой человек? Похожий на эстонца. Ну, он еще был в нашем купе.

Она так выделила «нашем», что старик не мог не откликнуться, ответил:

— Нет, не припомню что-то. Да и не было такого.

— Прошу вас, вспомните, — умоляла она, — такой высокий, светлый.

— Морячок, что ли? Да он не высокий.

— Да нет же! Сидел на вашей скамье, на самом краешке.

— Нет, не помню, не было такого. Я всех помню, — и стал перечислять, загибая пальцы, — морячок, муж, же-ка, двое детей, я, вы… — назвал всех, даже новеньких, тех, кто в это время сидел в купе и пил чай. — Молодого человека, похожего на эстонца, не было, и вообще никого молодого, кроме морячка, не было, но он-то вам не нужен. Я бы запомнил. А что случилось? Случилось что-нибудь?

Так вот оно что! Значит, никого и не было, значит, ей все пригрезилось! Поблагодарив старика, слишком горячо, слишком признательно, и даже, к его смущению и испугу, пожав ему руку, Марина направилась в свой вагон. Продолжать поиски было бессмысленно — никого не было. Вернувшись в купе и сняв сапоги, она забралась на свою полку. Значит, никого и не было, она все придумала…

Это было так мучительно, так больно. Она вся состояла из боли. И надо было за что-то зацепиться, найти какую-то опору, кочку, твердый кусочек земли среди этого болота, куда сама же себя и загнала в погоне за чем-то призрачным, несуществующим.

Лежать было неудобно, нога затекла, заныла, и Марина, устраиваясь поудобнее, скользила ею по стене, стараясь найти какую-то зацепку и в то же время следя за тем, чтобы из-под куртки не выглянула голая пятка — в том-то все и дело, что даже в этот момент она не забыла, что у нее рваный носок!

Наконец нога нашла опору, уткнулась во что-то твердое, и странно — стало легче. И телу, и душе.

«Надо же! — еще сумела удивиться себе. — Что же это я?.. Еще и стихи сочиняю? Или это не я сочинила? Я бы так не смогла, так бы Генка сумел».

И тут вдруг ее пронзила мысль: сын! Как она могла?! Впервые за восемь лет, с того дня, как он родился, она забыла о сыне. Всегда, все эти годы, он присутствовал в ней, даже когда она вроде и не помнила о нем. Как она могла забыть сына!

Угрызения совести были так сильны, что она даже застонала, хотя получился не стон, а тихий скулеж.

А потом пришли слезы и принесли хоть малое, но облегчение. Она уже много лет не плакала и думала, что разучилась совсем.

Когда поезд прибыл на конечную станцию, она подождала, пока все выйдут, и потом долго ползала на коленях по полу, заглядывала под лавки, искала кольцо, выкатившееся ночью из кармана брюк, и уже даже не мучила себя угрызениями совести — так сильно было унижение, таким конченым человеком числила себя.

«Что же это было, что стряслось со мной, такое сильное, что я чувствую сейчас себя другим человеком? Что за наваждение? — думала Марина по дороге с вокзала на вокзал (не надо забывать, что Марина жила в маленьком городе, а не в том, большом, куда привез ее поезд и который был лишь промежуточным пунктом на ее пути). — Не бредила же я наяву? Что это было?»

Если рассказать кому, то ничего и не было. Ехала в поезде, в общем вагоне, соседи — разговорчивый милый старик, морячок, эстонское семейство, молодой человек. Забралась на вторую полку. Особо, с юмором, подать переживания с носком. Заснула — первый раз в поезде, утром встала, в туалет очередь огромная — помыться не успела. Вот и все, приехали, станция Мазай — кому надо, вылезай!

Так все и было, так она и расскажет мужу, и все будет правдой. Но останется ли какой-то след, память на лице, в глазах (в душе?). А может, прибавится лишней морщинкой на ладони, глядя на которую их общий друг Сева, этот доморощенный оракул и прорицатель, скажет мужу: «Ну, Игорек, готовь ремешок, резной, узорчатый. Жена тебе изменила не в сорок лет, как я каркал, а не далее, как вчера».

А она, смеясь, скажет в ответ: «Ну, это ко мне не относится».

И тогда друг быстро найдется. Он и вообще-то гадает, строго говоря, не по руке — рука это так, для видимости, для антуража, для пущей загадочности, — а по глазам, по нечаянным, выболтанным словам. И тогда друг найдется, выкрутится, подхватит из ее же ответа выделенное «это», поиграет со словом, прикинет его, взвесит и выдаст:

— Тут измена имеется в виду не только в ее узком смысле. Но если ты, например, в автобусе на кого-нибудь посмотрела, в трамвае, на улице — все считается.

И не будет знать, как близок к истине, не поймет по ее захлопнутому лицу.

А может, она ответит не захлопнутым лицом своим, а словами, легкими, как воздушный шар: «А! Ну, если только это…», где слово «это» совсем ничего не будет весить.

«Так что же все-таки случилось со мной?» — снова спрашивала себя Марина, входя в метро, спускаясь по эскалатору, забегая в последний момент в электричку и вглядываясь в лица людей, словно стараясь найти в них ответ.