Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"
Но потом, на следующий день, когда они остались одни, вдруг все само собой встало на свои места, все образовалось. Выяснилось, что они так же похожи, близки с подругой, как много лет назад, и их общее — оно никуда не делось, не исчезло, и им по-прежнему хорошо друг с другом. Они кружили по улочкам Старого Таллинна и говорили, говорили, как будто хотели наговориться за все прошлые, проведенные врозь годы и на всю оставшуюся жизнь. Марина рассказывала про своего идеального мужа: «Господи, ну что, скажи на милость, нам, бабам, еще нужно: не пьет, не курит, не изменяет — как будто, умница, красивый»; про восьмилетнего сына, пугающего, но и радующего ее своими странными, недетскими стихами: «Представляешь, прибегает: мама, мама, послушай, я стихотворение сочинил, «Человек» называется. И читает: символ, знамя, двери, зверь! Каково, а?! Где и слов-то таких набрался — символ…»; про работу: «Работа… ах, эта работа!»
— Ты понимаешь, никакого чуда в жизни, — говорила Марина, — никакого! За что я люблю большой город?.. В нем много вариантов судьбы. Пусть ты будешь жить хоть до смерти той же самой скучной жизнью, но будешь знать, у тебя будет надежда, что завтра с тобой что-нибудь случится хорошее, произойдет что-то сильное. Испортил нас большой город. Помнишь? Ты помнишь, когда мы с тобой были на третьем курсе, вышли за сигаретами и познакомились с попугайным стариком, у которого было тридцать два попугая и который нам еще про революцию рассказывал? Помнишь? И как в тот же день оказались на чужой даче, ну дачу-то помнишь? Калитка там прямо в лес открывалась, и кабаны, как мы кабанов-то боялись… А на втором этаже, на этой даче, вез в японском стиле, иероглифы какие-то, фонарики, циновки… А ведь за сигаретами только вышли, до угла! Нет у меня сейчас вариантов, нет. Тебе легче, у тебя сравнительно большой город, а значит — и вариантов больше.
— С этими вариантами я осталась одна, — говорила подруга.
— А я не одна? — почти кричала Марина. — Хотя нет, сын у меня, Генка.
— Ну вот видишь!..
— Но скоро он уйдет от меня, понимаешь! Они все уходят.
И снова шли куда глаза глядят, говорили, сидели на скамейках, как в юности, тыкались в двери кафе, но не заходили — им было достаточно друг друга. А вот в церковь православную зашли, просто так, из любопытства, и в костел, на собрание каких-то адвентистов (на двери висела записка, что методисты собираются днем позже, совсем уж им это странным показалось — методисты), а слушали службу на эстонском языке, где понятно было только одно словосочетание, все время повторявшееся: «Езус Кристус».
Тут она поняла, что старик уже ничего не говорит — так хорошо думалось под его нехитрые речи, — и это вернуло ее сюда, к попутчикам. Оказалось, что на маленькой станции села эстонская семья: муж, жена и двое детей, все будто вязаные, шерстяные — такое от них было впечатление. Муж и жена обменивались словами непонятного ей языка и иногда что-то говорили детям — мальчику лет десяти и маленькой девочке. Больше всего Марину умилило, как бойко тараторит по-эстонски девочка. Она понимала, что это глупо, но не могла не удивляться тому, как складно, с какой легкостью говорит на таком непонятном языке совсем крохотная девчушка.
Отец что-то сказал дочери, та замотала головой, посмотрела лукаво на отца, мать, Марину и засмеялась, но как-то по-эстонски — так представилось Марине, и Марина не могла удержаться и тоже счастливо засмеялась вслед за девочкой.
Вот тогда и случилось. Она, увлеченная девочкой, не сразу поняла, что вот сейчас-то и случилось, пропустила момент, когда вошел он. Откуда он взялся? Ведь последняя остановка была минут пятнадцать назад. И не разглядела, ни кто вошел, ни лица, ни глаз его, и поэтому, когда повернулась к нему, уже сидевшему, в первое мгновение даже чуть не вскрикнула, ошеломленная.
Незнакомец сидел на краю скамьи, около прохода, строго против нее. Как она-то очутилась с краю, оттесненная семейством, — не помнила. Скорее всего сама уступила место девочке, пожелавшей сидеть у окна, хотя там, за окном, уже ничего не было видно, кроме мелькания луны и станционных фонарей.
Это был он, тот, ради кого она, не признаваясь даже самой себе, собственно и затеяла эту поездку, хотя считалось, что она едет навестить лучшую подругу, отвлечься, отдохнуть, сделать покупки в Таллинне — причин дома, мужу, называлось много, но причина была одна — эта. Именно ради этого момента было все ее путешествие, а может быть — она чуть не задохнулась от подступившего вдруг комом к горлу волнения — вся ее предшествующая жизнь.
По его изменившемуся за то время, пока она смотрела, — со спокойного на готовный, трепетный — взгляду она поняла, что не сумела скрыть своего ошеломления и, хотя тут же перевела взгляд на девочку, уже знала, что и он понял про нее все — конечно, не все про ее жизнь, но самое важное, то, что он для нее тот, ради кого…
Марина смотрела на девочку у окна, уже не видя ее и зная, что он в это время разглядывает ее, Марину, даже не разглядывает — изучает. Старалась дышать ровно, смотреть спокойно, сидеть не слишком напряженно и незаметно прикрыла левой рукой правую, с обручальным кольцом, — ее жест не был умышленным, а скорее инстинктивным (теперь, наконец, стало ясно, зачем всей этой истории понадобился морячок!).
Потом настал ее черед. Он, отведя глаза, даже повернувшись в сторону и словно говоря всем своим видом, что не станет пугать ее вдруг внезапным взглядом, дал возможность ей спокойно рассмотреть себя.
Если бы попросили ее — например, подруга — рассказать, какой он, она не могла бы составить сколько-нибудь внятного описания его лица или скорее лика. Лик — это то слово, которое подходило ему. Волосы, кажется, светлые. Глаза? Наверно, голубые. Конечно, голубые или, точнее, серые, а может быть, хотя это менее вероятно, темные, коричневые. Возраст? Может, ее возраста, а может, и младше, где-то между двадцатью пятью и тридцатью. Ни одной из этих подробностей — ни цвета глаз, ни цвета волос, ни возраста — она не выделила для себя отдельно.
Если бы ей нужно было рассказать подруге, она просто повторяла бы бессвязно: «Ну, он такой… понимаешь?! Такой!..» — и та бы все поняла.
Эстонец — так она окрестила его про себя, такое дала ему имя (а какое еще более подходящее имя можно дать в поезде, следующем из Таллинна?) — видимо, считая, что время, отпущенное для первого знакомства, истекло, повернулся и посмотрел ей прямо в глаза, и она не отвела взгляда.
Что несет в себе человеческий взгляд? Что за чудо, что за тайную силу? Почему мы порой так страшимся его, а порою так жаждем? Почему человеческий взгляд может убить, а может возродить к жизни? За один только взгляд господин убивал своего холопа, один только взгляд спасал приговорившего себя к смерти.
Чудо и тайна весь человек. Но самое большое чудо в нем — глаза. Ребенку, только родившемуся, только пришедшему к нам, в этот мир, видящему его еще перевернутым, мы смотрим в глаза, и старику, ушедшему в мир иной, прежде чем закрыть их, мы смотрим в глаза.
Почему человек обманутый просит: «Посмотри мне в глаза», почему человек обманувший, предавший не смотрит, прячет глаза? Слова-то обманные найти можно, сумеешь ли обмануть взглядом?
Есть язык, равно понятный всем, — язык взгляда. Люди разных национальностей, не зная чужого языка, могут понять друг друга с помощью этого великого переводчика, этого толмача человеческих мыслей — взгляда.
Нет ничего точнее языка взгляда, но нет ничего и несовершеннее. Ведь когда мы читаем по глазам чужие мысли, мы никогда не можем быть до конца уверены, что прочли их верно.
Почему все так зыбко и противоречиво? Не потому ли, что душа человека, эта неопределенная субстанция, живет в его глазах? И душа птицы, и рыбы, и зверя. Ведь еще никто со всей определенностью не мог сказать, что такое душа, существует она или нет. Но говорят: душевный человек, бездушный, у него душа хорошая, черная душа. Будто знают, что есть она.
Марина почти физически ощутила упругую материальность его взгляда. А значит, души? Их взгляды (их души?) встретились. И это было так сильно, что Марина не выдержала и отвернулась первая. Но такой миг повторился, и второй, и третий раз…
