Читать книгу 📗 "Шарики патинко - Шуа Дюсапен Элиза"

Его тон меня успокаивает. Он не сердится на меня за наш последний разговор в аэропорту. Матьё уверял меня, что при возникновении малейших проблем я могу рассчитывать на него, я же ответила, что это мои родные, а не его, все будет хорошо. Я прошла таможню и даже не обернулась.

Однако именно заботливость привлекла меня в этом мужчине, когда я посещала его семинар по японскому языку в Женевском университете. Матьё сразу же стал искать причины моего вялого энтузиазма. Я поделилась с ним своими сожалениями, что нигде в Швейцарии не преподают корейский. Это возможно в Берлине, Лондоне, Париже, но я не могла представить себя так далеко от дома и не поехала за границу. За неимением корейского я выбрала японский, рассудив, что знание этого языка облегчит мне поездки к старикам.

— Корейский ты сможешь выучить позже, — приободрил меня Матьё.

Ему легко говорить. С ним мои бабушка и дедушка говорили по-японски. Мы вместе дважды приезжали их навестить. Его присутствие маскировало мои сложности с общением. Матьё целые дни проводил с бабушкой, в то время как я прогуливалась по кварталу со смешанным чувством ревности и облегчения.

Вечером в этой комнате он докладывал мне содержание их разговоров, чаще всего о Корее, об их прежней жизни под японской оккупацией.

— Когда использование корейского языка стало наказываться смертью, мать твоей бабушки предпочла отрезать себе язык, чтобы не учить японский. Ты знала об этом?

Я не знала. Я не знала почти ничего из прошлого маминых родителей. Они не рассказывали об этом ни мне, ни маме. Мне было известно, что они прибыли в Японию на корабле в 1952 году, в возрасте восемнадцати и девятнадцати лет, убегая от гражданской войны в Корее, бабушка была беременна мамой. Ходили слухи, что в Японии процветают области экономики, развиваемые дзайнити. В послевоенные годы у населения не было развлечений — ни кино, ни театра. Господствовал черный рынок, где торговали в первую очередь сигаретами. Корейцы были лишены доступа на биржу труда из-за национальности. И они изобрели игру. Вертикальный экран. Шарики. Механический рычаг. Шарики против сигарет.

Именно Матьё объяснил мне, какое важное значение для японской экономики приобрели салоны патинко. В 1953 году, когда Корея разделилась, народ побежал кто куда мог, и вскоре на всем японском архипелаге уже насчитывалось приблизительно четыреста тысяч таких заведений. В шестидесятых годах, с расцветом других видов досуга, посещаемость салонов постепенно снизилась, но на сегодняшний день все еще осталось более двадцати тысяч залов патинко, управляемых практически только дзайнити и их потомками.

Матьё был удивлен тому, что мои бабушка и дедушка никогда не возвращались в Корею после стольких лет изгнания. В детстве я слышала, как они изредка упоминали, что однажды отправятся навестить родину. Учитывая их преклонный возраст, мы решили отвезти их туда. Матьё донес до них наше предложение. По его словам, мамины родители выразили готовность, и мы запланировали полет в Токио, рассчитывая организовать остальное на месте. Ни он, ни я не знаем Кореи. Через несколько месяцев, готовясь к защите диссертации, Матьё вынужден был отказаться сопровождать меня. Я же только что получила степень магистра, и мне не улыбалось все лето перечитывать его черновики об устройстве семьи в Японии двенадцатого века. Матьё уговаривал меня ехать. И я поехала одна.

Шаги на лестнице. Я оставила дверь открытой. Дедушка в пижаме проходит мимо моей комнаты, машет мне и направляется в ванную. Он, наверно, заметил пиво. Я закрываю дверь, гашу свет и растягиваюсь на полу. Начинаю играть в тетрис на телефоне. Экран мерцает в темноте. Периодически комнату освещают фары автомобилей. Я снова думаю о фотографии родителей. О себе, цыпленке. Цыпленке, который повсюду бегает, спотыкается и падает, и душу подступившее к горлу кудахтанье.

В уголке бассейна Миэко сидит перед перевернутым пластиковым горшком, обхватив руками колени. Только губы у нее шевелятся, открываются и закрываются со звуком лопающегося пузыря. Несколькими днями раньше в бассейн залетела пчела. От страха, как бы она ее не ужалила, девочка накрыла насекомое горшком и теперь боится выпустить.

Я делаю это вместо нее.

Пчела высохла и прилипла к краю горшка. Я ее стряхиваю. При падении на пол лапки и крылья отваливаются от тельца.

— Я ужасная, — стонет Миэко.

Кладу руку ей на плечо.

— Такое случается…

— Ты не понимаешь, — отвечает девочка. — Я хотела, чтобы она умерла. Я ужасная.

Она слабо стучит головой о стенку, повторяя, что она ужасная, ужасная.

Я поднимаюсь в ванную, чтобы сбросить мертвую пчелу в унитаз. Смотрю, как трупик кружится в потоке воды, и мне приходит в голову, что в Швейцарии пчелы не редкость, но откуда она взялась здесь?

Когда я снова спускаюсь, Миэко ничком лежит на кровати, лицом в подушку, совершенно неподвижная под гривой черных волос. Меня посещает мысль, что она мертва.

— Тебе эта комната кажется странной? — приглушенным подушкой голосом спрашивает она.

— А?

Она поворачивается, лицо у нее раскраснелось.

— Ты странно смотришь.

Хотя я отнекиваюсь, она говорит, что и сама ее ненавидит, и мне жаль, что я обманула девочку.

— Ты умеешь плавать? — интересуюсь я.

Миэко отвечает, что очень хотела бы научиться, но мама считает бассейны источником инфекции. Я уверяю ее, что она не много потеряла. Я никогда не любила плавать.

— Патинко ты равно не любишь, — заявляет она. — Ты ничего не любишь.

— Надо говорить «тоже не любишь». И с чего ты это взяла? Неправда, что я ничего не люблю.

— Почему же мы туда не ходим?

— Мы пойдем, я же сказала.

— Когда?

— Скоро.

— Обещаешь?

— Обещаю, — не особо убедительно отвечаю я.

Я раскладываю на столе задания, которые на этот раз подготовила заранее. Миэко жалуется, что проголодалась. Я вынимаю из сумки сливы и пончики, купленные в супермаркете.

— Пончики! — восклицает девочка. — Мои любимые!

Она протыкает одну сливу и кладет ее на пончик, чтобы сделать человечка со скрещенными ногами.

— Это я, только блондинка, — говорит Миэко, водя им на уровне своих ушей.

— Прекрати, ты похожа на мою бабушку.

Она хохочет и выражает желание ее увидеть.

— Не знаю, возможно ли это, — осторожно отвечаю я.

— Почему? Когда мы пойдем в патинко…

— Бабушка не ходит в патинко, только дедушка. Она сидит дома. А в городе она теряется.

— Почему? Не знает его?

— Она старенькая. Токио — не совсем ее дом.

Миэко задумчиво кусает губы. Представляю, как отнеслась бы бабушка к перспективе подобной встречи: особенно ей не понравилась бы необходимость говорить по-японски.

— Она обрадовалась твоему подарку, Бемби? — интересуется Миэко.

Я бормочу «да» и спрашиваю, есть ли у нее цветные маркеры — я не нашла их в ящиках стола.

— Ты знаешь, — продолжает девочка, — однажды я видела ланей, на Миядзиме. Они гуляют на воле, но, поскольку люди дают им угощение, они глупеют и начинают умирать. Разучиваются находить себе пищу. Или заболевают диабетом.

Миядзима. Остров известен своим святилищем на берегу, с построенными на песке красными воротами, которые во время прилива возвышаются над водой. Матьё хотел его посетить, но в конце концов мы остались с бабушкой и дедушкой.

— Я ездила туда на поезде с папой. Мы сидели впереди с машинистом, и папа проверял, чтобы все работало правильно, это ведь он создал тот поезд. А я не кормила ланей. Но один олень все равно ходил за мной повсюду, даже утром стоял у гостиницы, ждал меня всю ночь.

Я поддразниваю Миэко: уверена ли она, что это был самец, раз их там много? Она смотрит на меня с удивлением, выпучив глаза. Я поскорее объясняю, что шучу. Девочка выпрямляется и опирается на локти.

— Когда-нибудь у меня будет настоящая комната. Но мы не можем уехать, пока не вернется папа.