Читать книгу 📗 "Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни - Цунвэнь Шэнь"
Паром находился в ведении того самого старика, что жил возле пагоды. Ему уже стукнуло семьдесят, блюсти же берег этой речушки он начал с двадцати лет. Он и сам не знал, сколько народу переправил за полвека. Хотя он и был уже стар и по чести ему полагалось удалиться на покой, Небо не давало ему покоя, да и сам он не мог отказаться от жизни. Он не задумывался о том, как важна для него эта работа, он просто добросовестно выполнял ее и тихо коротал дни у речушки. Небо заменила ему девочка, жившая рядом; именно она вливала в него жизненную силу, когда солнце вставало, и прогоняла мысли о том, чтобы умереть вслед за ним на закате. У него не было друзей, кроме парома и пса, и не было родных, кроме этой девочки.
Ее мать, его единственная дочь, пятнадцать лет назад влюбилась в военного из Чадуна и любовь эту всеми силами скрывала от добродушного отца. Когда она забеременела, солдат из гарнизона, созданного, чтобы защищать местных, уговаривал ее бежать с ним вниз по течению. Но для него бежать означало бы нарушить солдатский долг, а для нее — покинуть отца. Измученный сомнениями, солдат понял, что ей не хватит храбрости для столь дальнего путешествия, а сам он не сможет попрать воинскую честь, и тогда решил: «Если не суждено быть вместе при жизни, то умереть вместе нам никто не помешает». Он принял яд первым. Она, однако, пожалела кусочек плоти в своей утробе, не смогла решиться. Но о том, что случилось, уже проведал ее отец-паромщик, однако же не сказал ей ни слова и делал вид, что ничего не слышал, что жизнь по-прежнему идет своим чередом. Дочь, терзаемая одновременно стыдом и состраданием, оставалась подле него, а после рождения ребенка сразу же утопилась в холодных водах реки. Почти чудом, вопреки всему, сиротка выжила и выросла. Не успели и глазом моргнуть, а ей уж исполнилось тринадцать. Выбирая девочке имя, паромщик смотрел на то, что окружало их обиталище: склоны обеих гор были покрыты зарослями бамбука пленяющего взор изумрудного цвета, вот так девочку и назвали Цуйцуй — Изумрудинка.
Цуйцуй выросла под солнцем и на ветру, кожа ее загорела дочерна; глаза, за всю жизнь глядевшие лишь на черные горы и синюю воду, были ясны, словно хрусталь. Сама природа растила ее, и девочка выросла живой и непосредственной, точь-в-точь маленький зверек. Но при этом нрав ее был кроток, как у горного олененка, она никогда не мыслила дурно, не печалилась, не гневалась. Стоило незнакомцу на пароме обратить на нее внимание, она тут же вскидывала на него сверкающий, тревожный взгляд, в любое мгновение готовая сорваться и сбежать далеко в горы, и, только поняв, что помыслы глядевшего чисты, она успокаивалась, устремляясь мыслями к играм на берегу.
Старый лодочник при любой погоде стоял на носу своего парома. Чтобы переправить пассажиров, приходилось сгибаться в три погибели и обеими руками тянуть за бамбуковый трос. Утомившись, он иногда засыпал на большом камне у самого края журчащих волн, а когда люди с другого берега кричали, что им нужна переправа, Цуйцуй не давала ему вставать, сама прыгала в лодку и вместо деда перевозила путников, ловко — без единого огреха. Иногда в лодку загружались и она, и дед, и пес, — и всей дружиной принимались за работу; когда лодка уже причаливала к берегу, дед квохтал над пассажирами «Тихонько, тихонько!», а пес хватал в зубы веревку и первым спрыгивал на берег, словно подтаскивать лодку к суше входило в его обязанности.
В хорошую погоду, когда никто не хотел переправиться и заняться было нечем, дед и Цуйцуй сидели на большом камне у дома, греясь на солнышке. Иногда он бросал в воду палку, подзуживая пса спрыгнуть с самого высокого камня и достать ее, иногда Цуйцуй с собакой слушали его рассказы о войне, случившейся в этом городе много лет назад, а иногда дед подряжал Цуйцуй приладить к губам бамбуковую флейту и сыграть известную песню «Проводы невесты». Когда звали на переправу, старый паромщик откладывал дудочку в сторону и шел исполнять долг, а девочка, оставшись на камне, кричала вслед:
— Дедушка, дедушка, послушай, я буду играть, а ты пой!
Добравшись до середины речки, дед заводил вдохновенную песню, его хриплый голос дрожал в недвижном воздухе, сливаясь с зовом бамбуковой флейты, и над водой как будто становилось чуть веселее. На самом деле его песня только укрепляла окружающую тишину и спокойствие.
Иногда из Восточной Сычуани в Чадун переправляли телят, овец и невестин паланкин, и тогда Цуйцуй вызывалась сама переправить все это добро на тот берег. Она вставала на нос, медленно тянула за трос и исправно вела лодку. После того как бычки, овцы и паланкин оказывались на другом берегу, Цуйцуй всегда шла вслед за ними, а потом с вершины горы провожала процессию взглядом, пока та не скрывалась из виду, и тогда уж шла назад и переправляла лодку к домашнему берегу. И уже там, тихонько блея барашком и мыча коровой, вплетала в волосы цветы и представляла себя невестой.
От переправы до горного городка Чадун был всего один ли пути, и если требовалось купить масла или соли, а еще когда наступал Новый год или какой другой праздник, по случаю которого дед должен был пропустить стопочку, в город он сам не выбирался — за всеми этими вещами отправлялись Цуйцуй в сопровождении пса. В разных лавках девочка видела большие связки лапши из золотистой фасоли, огромные чаны с сахаром, хлопушки, красные свечи — все они производили на Цуйцуй неизгладимое впечатление, и когда она возвращалась к деду, то еще долго рассказывала обо всех этих диковинах. А у берега скопилось множество идущих вверх по реке лодок, и сто с лишним моряков загружали и разгружали кучу разных товаров. Эти лодки были намного больше той, что у них на переправе, и намного интереснее, и потому Цуйцуй нелегко было забыть подобное.
Городок Чадун возвели у реки, возле гор. С той стороны, что сливалась с горами, городская стена была похожа на длинную змею, ползущую в горную зелень. С той же стороны, что примыкала к воде, на клочке земли между городской стеной и рекой построили пристань, куда время от времени прибивались крошечные лодочки. Те, что шли вниз по течению, везли тунговое масло, озерную соль и чернильные орешки. Те же, что шли вверх по течению, везли хлопок и пряжу, рулоны ткани, разное добро и дары моря. Причалы пронизывала улица Хэцзе [122], на ней теснились дома, выстроенные частью на суше, а частью на воде, потому как земли не хватало; все они держались на сваях. Во время весеннего паводка, когда вода постепенно добиралась до улицы, жители ее брали длинные-предлинные лестницы, один конец клали на свес крыши, другой — на городскую стену, и, ругаясь и гогоча, с баулами, со свернутыми в узел постелями и с чанами риса перебирались в город. Когда же вода отступала, они возвращались через городские ворота. Если в какой год вода прибывала особенно лихо, то поток проламывал бреши в ряду домов, и людям только и оставалось, что наблюдать за этим с высоты городской стены. Молча смотрели те, кто понес убыток; да им и нечего было сказать — ведь на стихийные бедствия только и можно, что смотреть, ничего с ними не поделаешь. Во время наводнения с городской стены видно было, как река внезапно набухает и превращается в мощный полноводный поток, из глубин которого всплывают домики, коровы, козы и деревья, сметенные горными водами. Там, где поток замедлял ход, перед плавучей пристанью таможни, плавали люди в маленьких яликах. Завидев плывшую в потоке скотину, деревце или лодку, из которой раздавались женские или детские плач и крики, они тут же срывались к ним, накрепко привязывали веревкой и гребли к берегу. Эти честные смелые люди, как и другие их земляки, спасали других и не обижали себя. За вещами ли, за людьми, — они пускались в лихое путешествие, и свидетели их храбрости и ловкости невольно взрывались одобрительными криками.
В историю эта река вошла под названием Юшуй, теперь же ее называли Байхэ — Белая река. Ниже по течению, достигнув Чэньчжоу, Байхэ сливалась с рекой Юаньшуй, после чего вода становилась мутной, как и всякая вода из горного источника, покинувшая свою гору. Вода же в верхнем течении была столь прозрачной, что дно просматривалось даже во впадинах глубиной 3–5 чжанов. Когда в них попадали солнечные лучи, можно было разглядеть мелкую белую гальку на дне, узорчатые агаты — до мельчайшей крапинки. Плававшие в воде рыбы, казалось, летали по воздуху. По обоим берегам возвышались горы, а в горах — густые заросли бамбука, из которого делали бумагу; его вечная изумрудная зелень так и притягивала взор. Все дома у воды стояли среди персиково-абрикосовых садов, и весной было ясно: где цветут персики — там дом, а где дом — там торгуют вином. Летом над жильем развевалась одежда с лиловыми узорами, которую развешивали сушиться в солнечных лучах. С приходом же осени, а затем и зимы, эти дома на утесах, возле кромки воды, становились заметны сами как есть. Стены из желтой глины, черные крыши, так ладно сливающиеся с пейзажем, оставляли неизгладимое впечатление в душе всякого, кому повезло их увидеть. Как-то раз сюда наведался один путешественник, он любил песни, стихи и живопись, и он целый месяц плавал по этой реке в крошечной лодчонке. И все ему было мало! Ибо в этих дивных местах доподлинно воплотилась вся бесстрашная мощь и изящная утонченность живой природы. Здесь ничто не оставляло равнодушным.
