Читать книгу 📗 "Свои-чужие - Пэтчетт Энн"
Эрнестина, кухарка, говорит им, чтобы не мешали Неду в амбаре, чтобы слушались его, и девочки отвечают «да, мэм». Она дает Джанетт полпакета подвядшей морковки, которую нашла внизу в холодильнике, и два яблочка, и девочка благодарно ей улыбается в ответ. Обычно никто ничего не дает Джанетт. Кэл уже спускается с крыльца. Он не разговаривает с Эрнестиной. Не ждет девочек.
— Кэл! — зовет Эрнестина из-за сетчатой двери. — Чем занят твой брат?
Он не останавливается. Не оборачивается. Пожимает плечами и поднимает руки, спиной к Эрнестине. «Кэл, — хочет крикнуть Тереза, — ответь ей!» Но ничего не кричит. Она наблюдает за тем, что случилось тридцать пять лет назад за полмира отсюда. Она не может заставить Кэла послушаться. Не может изменить исход событий. Ей позволено только сидеть и смотреть, и это уже чудо.
Дети впятером идут по асфальтовой дорожке позади дома, потом сворачивают на грунтовую дорогу, которая в конце концов превращается в две колеи, разделенные травяной полосой. Холли и Кэролайн болтают, Джанетт и Франни слушают. Кэл ушел вперед, он шагает довольно быстро, так что девочкам иногда приходится пускаться рысцой, чтобы не отстать от него. Они хотят быть вместе, но не рядом с ним, все пятеро хорошо знают, насколько близко можно подходить к Кэлу. Кэл высокий, светловолосый, как его отец, глаза у него такие же голубые, кожа потемнела за лето, проведенное на свежем воздухе. На лице выражение тихой ярости, но он всегда такой. Ему не нравится в Виргинии, не нравится с сестрами, с Китинговыми дочками, с мачехой, с дедом и бабушкой. Ему не хочется чистить лошадей, не хочется, чтобы его кусали мухи и комары, не хочется стоять среди вонючего навоза и сена, но больше заняться все равно нечем. В этом и беда пятнадцатилетних: они могут думать только о том, чего им не хочется. На Кэле футболка и джинсы, хотя сегодня жарко. Если Кэл в длинных штанах, значит, он опять взял револьвер. Все дети это знают.
Джанетт сказала Терезе, что Кэл привязывал револьвер к ноге банданой. Джанетт давно все рассказала матери, в тот год, когда они вдвоем жили в доме в Торрансе. Холли и Элби рядом не было, и она могла спокойно поведать о том дне, когда умер Кэл, о том, как они израсходовали весь бенадрил, чтобы усыпить Элби, какой дорогой пошли к амбару, как не смотрели на Кэла, пока он умирал, думая, что он притворяется нарочно, чтобы они подошли поближе и он мог бы до них дотянуться. Они долго-долго ждали, сидя в траве и плетя венки из маргариток, чтобы показать ему, что он их не одурачит. Джанетт рассказала ей все, но тогда Тереза этого не видела. Она ничего раньше не видела.
Вот Холли — из всех девочек у нее самый красивый голос, у нее самый красивый голос в школе — начинает петь, раскачивая руками взад-вперед:
— Мы пойдем в часовню, пусть нас…
— Пусть нас поженят, — вступают Кэролайн и Франни.
— Мы пойдем в часовню, пусть нас…
— Пусть нас поженят.
Снова Кэролайн и Франни. Джанетт поначалу не поет, но у нее шевелятся губы.
— Я тебя люблю так сильно, и…
— Вы не можете заткнуться хоть на минуту? — спрашивает Кэл, оборачиваясь на ходу.
Он уже ушел далеко вперед, в высокую траву, так далеко, что пение не должно бы выводить его из себя, но выводит.
— Да е-мое, я что, слишком многого прошу?!
Это последние слова ее сына.
«Пусть нас поженят». Теперь все четверо, даже Джанетт заголосила, и внезапно Кэл бросается на них. Непонятно, на самом деле он разозлился или просто дурачится, но девочки с визгом разбегаются в разные стороны. Кэл мог бы поймать любую, но теперь ему надо выбрать, и он останавливается. Что-то не так, он чувствует острую боль в шее, пока его сестры и несестры бегают вокруг него кругами. Он останавливается и прижимает руку к груди, высоко, под самым горлом. Тереза на своей подушке в Швейцарии чувствует удушье, у нее самой перехватывает дыхание, потому что она смотрит на него, и она — это он. Девочки поют и бегают, и она хочет, чтобы они перестали. Он хочет, чтобы они перестали, но не может выговорить ни слова. Пчела все еще сидит у него на шее сзади, ползет по ней. Он это чувствует, но не может ее стряхнуть. Он чувствует, что падает, не просто в траву, а куда-то дальше, голоса девочек смывает приливом крови, у него колотится сердце, футболки девочек теряют цвет; солнце, и небо, и трава — все теряет. Язык распухает во рту. Он пытается сунуть руку в карман, поискать бенадрил, если еще остался, но не может найти руку. Земное тяготение берет свое, он падает навзничь, и земля крепко и глухо бьет его, загоняя пчелу внутрь, и забирает остатки воздуха, остатки света. Ему пятнадцать, десять, пять. Он только родился. Он летит обратно к ней. Он снова ее. Она чувствует его тяжесть у себя в груди, когда он падает ей на руки. Он ее сын, ее ненаглядное дитя, и она принимает его обратно.
9
К Рождеству того года, когда умерла Тереза Казинс, Фикс был еще жив. Такого и представить себе нельзя было, а вот поди ж ты. Рождество это должно было стать для него последним, но, с другой стороны, два предыдущих Рождества тоже считались последними, и прошедший День благодарения был последним. Франни не хотелось опять оставлять Кумара и мальчиков на праздники, но и брать их с собой в Санта-Монику не хотелось тоже. Слишком гнетущая там была атмосфера. К тому же Франни и Кэролайн думали о матери, которой, по мере того как умирал их отец, они уделяли все меньше и меньше времени.
— Сейчас не только папино состояние вызывает беспокойство, — сказала Кэролайн, думая о муже матери.
Мать теперь доверялась Кэролайн едва ли не больше, чем на Франни. Должно быть, в этом и заключается прелесть долгой жизни: кое-какие бури постепенно затихают сами собой. Теперь Кэролайн с матерью были очень близки.
— Я брошу монетку, — сказала Кэролайн. — Тебе придется мне поверить.
— Я верю тебе, — сказала Франни.
Никому в мире она не верила больше, чем Кэролайн.
— Орел — на Рождество к папе едешь ты, решка — еду я.
Вот до чего они дожили: до исполненной ожидания тишины, за которой следует звон монеты, упавшей на кухонный стол Кэролайн в Сан-Хосе.
Самолет сорок пять минут кружил над Далласом, пока не получил разрешения приземлиться и не высадил Франни, Кумара и мальчиков в снег и непроглядную тьму. Четырнадцатилетний Рави и двенадцатилетний Амит забрались на заднее сиденье взятой напрокат машины, поглубже засунули в уши маленькие наушники и теперь легонько кивали головами каждый в такт своей музыке. Мальчики не испугались, когда самолет при посадке занесло, не напугало их и шоссе до Арлингтона — адская смесь из льда и битых машин. Уберегшиеся от аварии автомобили побитыми собаками ползли сквозь пригороды, развозя тех, кто прибыл на каникулы и мечтал побыстрее сесть за стол, и тех, кто уезжал и пытался поскорее отсюда удрать. Франни позвонила матери — сказать, чтобы та не ждала с обедом. Непонятно, насколько они опоздают.
— Опаздывайте на сколько хотите, — сказала мать. — Если уж совсем будет плохо, мы съедим ваш луковый соус.
Она всегда делала луковый соус для Рави, любителя солененького, и карамельный торт для сладкоежки Амита.
— Можно подумать, мама когда-нибудь ела луковый соус, — сказала Франни Кумару, закончив разговор.
Она вела машину с черепашьей скоростью, пока Кумар просматривал последние рабочие письма. Кумар работал в отделе слияний и поглощений громадины «Мартин и Фокс». И прямо сейчас, покуда его жена заставляла автомобиль ползти сквозь слепящий снег, он составлял план защиты клиента от рейдеров. Все честно. Навещай они его мать в Бомбее, за рулем был бы он.
— Я вообще ни разу не видел, чтобы твоя мать что-нибудь ела, — сказал Кумар, бегая пальцами по светящемуся экрану телефона. — Я считаю, это лучшее доказательство того, что она богиня.
Когда Беверли и Джек Дайн поженились, им уже было за шестьдесят: ей слегка, ему сильно. Кумар знал мать Франни только женой Джека Дайна, императрицей арлингтонской автомобильной торговли, и потому почитал ее счастливой и могучей, словно драгоценный сияющий источник. Кумар считал свою тещу человеком, свободным от прошлого, и за это Беверли любила его как сына.
