Читать книгу 📗 "Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни - Цунвэнь Шэнь"

— Сам не певчая птица, но просит брата спеть за него? Хорошо, поступим так. Мы будем петь по очереди, и мне не нужна твоя помощь, я буду петь сам. У лесных сов голос неприятный, но, когда им нужна жена, они сами поют и ничьей помощи не просят!

Договорившись, они назначили дни — сегодня четырнадцатое, завтра пятнадцатое, послезавтра шестнадцатое — три дня подряд, как раз будет ясная лунная ночь. Настала середина лета, глубокой ночью не было ни холодно, ни жарко; надев белый домотканый жилет и выйдя на залитый лунным светом утес, как то велел местный обычай, можно было от всей души, не таясь, спеть для чистой неиспорченной девушки. Когда же луна скроется, надлежало возвращаться домой: выпадет роса, и звуки песен станут неразборчивыми. Или можно вздремнуть в ожидании рассвета в теплом зернохранилище знакомой мельницы, которая работала беспрерывно, денно и нощно. Они распланировали свои действия, а каков будет результат — тут уж как звезды встанут. Так они решили, что с этой ночи вступят в честное состязание согласно местному обычаю.

Когда сгустились сумерки, Цуйцуй сидела возле пагоды за домом, наблюдая за тонкими облаками, высушенными заходящим солнцем до нежно-розового цвета. Четырнадцатого числа в Чжунсае открылся рынок, поэтому торговцы из города отправились за дарами гор и леса, и пассажиров было много; дед трудился на пароме без продыху. Дело шло к ночи, все птицы отправились ко сну, только беспрерывно куковали кукушки. Солнце весь день пекло, так что сейчас от глины, камней и травы исходил жаркий дух. Цуйцуй глядела на розовые облака, слушала шумную болтовню торговцев, возвращавшихся в родной уезд, и в сердце ее гнездилась едва уловимая тоска.

Сумерки по-прежнему были мягки и чарующе спокойны. Но окажись кто на ее месте, прочувствуй все, что случилось накануне, — тоже затосковал бы. Цуйцуй казалось, будто ей чего-то недостает; она словно бы хотела взять этот прекрасный день с собой в новую жизнь, понимая, что он заканчивается, — и не могла. Словно бы жизнь была невыносимо обыденной.

«Я поеду с лодкой в Таоюань мимо озера Дунтинху, чтобы дедушка со всем городом пошел меня с гонгами звать, искать с фонарями да с факелами».

Она сердилась на деда и забавлялась этой мыслью, представляя, как дед будет ее безуспешно искать и в конце концов в отчаянии уляжется на дно лодки.

Кто-то закричит:

— Паромщик, паромщик! Дядюшка, вы что же дела забросили!

— Цуйцуй сбежала, уплыла в Таоюань!

— И что вы будете делать?

— Что? Достану нож, положу в кошель, сяду в лодку и убью ее!

Цуйцуй будто наяву услышала этот разговор, перепугалась и бросилась с насыпи к переправе, пронзительно крича деду. Паромщик был посреди реки в лодке вместе с путниками, которые о чем-то тихо разговаривали, и сердечко ее заколотилось — не унять.

— Дедушка, дедушка, пригони лодку обратно!

Старик не понял, в чем дело, и решил, что она хочет переправить их вместо него, поэтому ответил:

— Цуйцуй, подожди, я сейчас приду!

— Ты не вернешься?

— Сейчас вернусь!

Девочка села на берег, глядя на укутанную в сумерки речку и на толпу в лодке; в толпе был человек, высекавший искру из кремня, чтобы закурить, он постукивал трубкой о борт лодки, вытряхивая пепел. И вдруг она расплакалась.

Пригнав лодку обратно, дед увидел, что Цуйцуй, оцепенев, сидит на берегу, и спросил, что случилось. Та не ответила. Дед попросил ее растопить очаг и сварить еды. Поразмыслив, девочка пришла к выводу, что слезы ее смешны, и отправилась в дом; там она развела огонь, сидя у очага, и вновь вышла на утес, крикнув деду, чтобы тот возвращался домой. Дед же не допускал никаких детских шалостей при исполнении, и, понимая, что все путники спешат вернуться в город к ужину, переправлял их даже по одному, не заставляя ждать на берегу, пока подойдет еще кто-то, а потому не покидал лодки. Он попросил Цуйцуй не отвлекать его от работы и пообещал, что вернется домой к столу, когда всех переправит.

Цуйцуй еще раз попросила его, но он не внял, и она, сидя на утесе, упоенно горевала.

Спустилась ночь; мимо Цуйцуй, испуская брюшком голубое сияние, пролетел большой светлячок. «Ишь как далеко летаешь», — подумала она, проследив взглядом его полет. Вновь закуковала кукушка.

— Дедушка, почему ты не идешь? Ты мне нужен!

Услышав с лодки ее крик, капризный и немного обиженный, он громко и грубо гаркнул: «Иду уже, иду!», а про себя подумал: «Цуйцуй, что ты будешь делать, когда я умру?»

Когда он вернулся домой, то застал внутри почти полный мрак, только в очаге полыхал огонь, а Цуйцуй сидела на низкой длинной лавке возле очага, закрыв глаза руками.

Только подойдя поближе, он понял, что она плачет, и уже давно. Обычно, приходя домой под вечер после целого дня работы согнувшись и давая отдых рукам и пояснице, он всегда с порога унюхивал запах томящихся на сковороде кабачков и видел, как под лампой мелькает тень Цуйцуй, стряпающей ужин. Но сегодня было по-другому.

— Цуйцуй, я вот запоздал, а ты уже плачешь, куда это годится? — спросил дед. — А если я умру?

Цуйцуй даже не пикнула.

— Нельзя плакать, — продолжал дед. — Взрослым ни в коем случае плакать нельзя. Нужно быть жестче, крепче, только тогда ты сможешь выжить в этом мире!

Цуйцуй раскосила глаза руками и придвинулась поближе к деду:

— Я уже не плачу.

За едой дед рассказывал внучке занятные истории, вспомнил и ее покойную мать. Они ужинали в свете лампы, заправленной соевым маслом, усталый дед выпил полчарки водки и весьма оживился. Они с Цуйцуй вышли на утес, где он продолжал рассказы уже при свете луны. Он поведал о трогательных чертах души ее несчастной матери, о стойкости ее характера, и Цуйцуй прониклась любовью к ней.

Она сидела в лунном свете, обняв колени и привалившись к деду, и бесконечно спрашивала о своей бедной матери, и вздыхала, как будто сердце ее придавило что-то тяжелое, что никак невозможно скинуть.

Лунный свет был как серебро, и не было места, до которого бы он не дотянулся. Бамбуковые заросли на склонах казались в этом сиянии черными. Из травы слышался сплоченный, похожий на шум дождя стрекот насекомых. Порой где-то громко запевала славка, но тут же, словно поняв, что на дворе ночь, замолкала и возвращалась ко сну.

Дед до глубокой ночи пребывал в ударе. Он рассказал внучке о местном обычае песнопений, который зародился лет двадцать назад и распространился по всей границе с провинциями Сычуань и Гуандун. Рассказал, как отец Цуйцуй был первым певцом на деревне и мог разными сравнениями описать все хитросплетения любви и ненависти. Как мать Цуйцуй любила петь и как они с отцом еще до знакомства перепевались целыми днями: один рубил бамбук в лесу, другая перегоняла лодку через речку.

— А потом? — спросила Цуйцуй.

— А потом… долгая история, — ответил дед. — Самое главное — своими песнями они выпели тебя.

Глава шестая

Дед уснул, наработавшись, Цуйцуй уснула, наплакавшись. Она не могла забыть то, о чем ей поведал дед, и во сне ее душа, словно прекрасная песня, реяла повсюду: поднялась к белой пагоде, спустилась в огород, добралась до лодки и снова взлетела, высоко, на утес — зачем? Сорвать камнеломку! Бывало, днем, перетягивая лодку, она поднимала голову и смотрела на прекрасную, сочную траву на утесе, до которой невозможно дотянуться — скала была четыре-пять чжанов высотой. А в этом сне девочка выбрала самый большой лист и сделала из него зонтик — все как в историях, которые рассказывал дед.

Цуйцуй в полусне лежала на соломенном матрасе, накрытом подстилкой из грубой холстины, и наслаждалась этим прекрасным, сладким сном. Дед же на своей кровати бодрствовал и, навострив уши, слушал, как на на другом берегу кто-то поет ночь напролет. Он знал, кто поет, знал, что это Тяньбао Далао с улицы Хэцзе пошел по лошадиной тропе, и слушал и с грустью, и с радостью. Цуйцуй ж, наплакавшись, спала сладким сном, и он не стал ее тревожить.