Читать книгу 📗 "Храни её - Андреа Жан-Батист"

Я в жизни не встречал парня, столь бездарного в работе с камнем, как Абзац. Но он стал для нас ценным помощником. Впрягался в любую работу, получал гроши и в основном довольствовался кровом и пищей. Альберто даже как-то потеплел к нему, со временем сообразив, что получил еще одного раба, улучшенную версию меня — с нормальным телосложением, не такого ершистого и, главное, совершенно бесталанного.

Назавтра явилась целая процессия из подвод: в лиловых сумерках от лошадей поднимался пар. Они привезли из Турина все снаряжение Альберто. Возчики выпили с дядей и тут же уехали.

Мы были готовы принять первых клиентов. В деревне их изначально было только двое: церковь и Орсини. Альберто решил засвидетельствовать почтение обоим и стал думать, куда по протоколу следует явиться сначала: за каждой стороной стояли веские аргументы. Верх одержали Орсини. Церковь, на вкус Альберто, многовато говорила о бедности, дядя же постоянно твердил, что у него сплошные расходы, хотя явно врал. Мастерскую ему купила мать, сразу выдав всю сумму наличными, а нам он не платил вовсе. Итак, вскоре после заутрени мы явились к служебному входу на виллу — Альберто, Абзац и я. Нам открыла служанка, смерила взглядом нашу разномастную команду и только потом спросила, по какому мы делу.

— Я мастер Альберто Суссо из Турина, — сообщил мой дядя, усердно раскланиваясь. — Вы наверняка слыхали обо мне. Я купил мастерскую у старого Эмилиано и хотел бы засвидетельствовать почтение превосходнейшим маркизу и маркизе Орсини.

— Ждите здесь.

За служанкой пришел управляющий, затем было решено, что мы проходим по ведомству не управляющего, а секретаря маркиза; вскоре у проема появился и он. За каменной оградой сверкал зеленью сад и тускло поблескивал пруд в утренней дымке.

— Маркиз и маркиза ремесленников не принимают, — заявил секретарь. — Поговорите с управляющим.

Его высокомерие брызгами осыпало нас и дождем разлилось вокруг — то самое высокомерие, на котором, как грибы после дождя, множились во всем мире революционеры. Царство Небесное охранялось хуже, чем вилла Орсини. Меня совершенно не впечатлил секретарь герцога — я не отводил глаз от сада, где стояли статуи. Между двух статуй был натянут транспарант, такой же, как тот, что мокнул в деревенском фонтане, когда мы приехали. Слуги как раз его снимали.

— Праздновали день рождения?

Секретарь посмотрел на меня, выгнув дугою бровь:

— Нет, мы отмечали отъезд юного маркиза на фронт. Он убыл в свой полк во Франции, дабы прославить свой род и Итальянское королевство.

И тут я неожиданно заплакал. Секретарь и Альберто отпрянули: неизвестно, кто более был смущен и растерян, оба предпочли бы оказаться хоть под австро-венгерской шрапнелью в Капоретто. Даже Абзац, понемногу переходивший в лагерь взрослых и покидавший территорию детства, сделал пару шагов в сторону и теперь с внезапным интересом осматривал боковину портала. Служанка, встретившая нас, на мгновение забыла о протоколе. Она отодвинула окаменевшего секретаря и присела возле меня на корточки.

— Что такое, что случилось, малыш?

Я не обиделся, я догадался, что слово «малыш» относится к моему возрасту, а не к росту. Я понятия не имел, почему оплакиваю совершенно незнакомого мне человека. Что я знал в тринадцать лет о загнанной внутрь тоске? Я только и сумел пробормотать:

— Только бы он вернулся.

— Ну иди ко мне, — прошептала служанка.

Она прижала мою голову к груди, а грудь у нее была щедрая, и, стыдно сказать, мне полегчало.

Неделю спустя вся деревня торжественно явилась в церковь Сан-Пьетро-делле-Лакриме. Альберто непременно хотел присутствовать — полезно для дела, надо показываться на людях, но мы оказались в последнем ряду. В нефе толпились люди. Некоторые приехали из Савоны и Генуи. В первом ряду — Орсини. Сразу за ними — блистательные высокородные семейства округи: Джустиниани, Спинола, Гримальди.

Там был и юный маркиз, герой Пьетра-д’Альба, — в самом центре трансепта, овеянный славой, до которой ему не было никакого дела. Его отпевали. Когда я рыдал на корсаже у служанки, он уже два дня как погиб — двенадцатого декабря 1917 года. Погиб не на фронте, не во главе своей роты, штурмуя вражеский пост и захватив его ценой жизни. Нет, он погиб, как погибает большинство людей — глупо, в результате того, что сочли (когда армия через несколько десятилетий все же признала факт) крупнейшей железнодорожной катастрофой, когда-либо произошедшей во Франции.

Итак, двенадцатого декабря, спеша явиться в Генеральный штаб и получить задание, он вместе с отрядом едущих в увольнение сел в поезд, следовавший из Бассано в Модане, а затем на ML3874 до Шамбери. На спуске из Сен-Мишель-де-Морьен паровоз не справился с составом длиной триста пятьдесят метров и весом пятьсот с лишним тонн стали и парнишек, радующихся возвращению домой на Рождество. Радость тоже весит немало, автоматический тормоз отключили: если что, затормозим вручную — но нет, не затормозилось. Вагоны сошли с рельсов, сплющились, наехали друг на друга, металлические балки толщиной в руку скрутило, как железную проволоку, и все загорелось. Юный маркиз, отброшенный ударной волной, был одной из редких жертв, найденных в целом виде. У остальных четырехсот человек плоть и сталь сплавились неразделимо.

И закружились в головах разные «а если бы» и «а вдруг», тщетно пытаясь распутать хитросплетения судьбы. А если бы юный маркиз не ушел на войну? В сиятельных семьях призыва в армию можно легко избежать. А вдруг бы он не сел в тот поезд, не спешил бы так на фронт? Но Вирджилио Орсини сел в тот самый поезд. И пошел на фронт добровольцем. Поэтому теперь его оставалось только оплакивать. Жители деревни, по крайней мере, плакали, Орсини же держались с достоинством, приспустив уголки ртов, как и положено, но высоко задрав подбородки и глядя вдаль, в будущее династии.

Зазвучал орган, и люди в мундирах понесли гроб к свету, толпа ожила. В тот день маленький рост, столпотворение и место в задней части церкви не дали мне увидеть ни единого представителя семейства Орсини, только какие-то черные фигуры вдали. Собравшиеся разошлись, и я, думая, что никого нет, задержался рассмотреть одну статую. Что-то притягивало меня к ней.

— Она тебе нравится?

Я вздрогнул. Дон Ансельмо, недавно назначенный приходской священник Сан-Пьетро, смотрел на меня горящими глазами. Едва сорока лет, уже лысеющий, он обескураживал пылкой верой и одновременно мягкостью, которые я встречал потом у многих священников.

— Это Пьета. Знаешь, что такое Пьета?

— Нет.

— Образ скорбящей Богоматери. Мать оплакивает своего Сына у подножия креста. Творение неизвестного мастера семнадцатого века. Так она тебе нравится?

Я всмотрелся в лицо матери. Я много видел грустных матерей, и не только свою.

— Так что же, мальчик мой? Ответь.

— По-моему, она не плачет. Прикидывается.

— Прикидывается?

— Да. И рука у Иисуса, вот в этом месте, слишком длинная. И плащ не должен свешиваться так низко, а то Богородица, как только встанет, наступит на полу, споткнется и упадет. Тут все неправда.

— Так ты тот маленький француз, что работает с каменотесом.

— Нет, падре.

— Ты не подмастерье у него?

— Подмастерье, только я итальянец, а не француз.

— Как тебя зовут, мальчик мой?

— Мимо, падре.

— Мимо это не имя.

— Микеланджело, но мне больше нравится Мимо.

— Что ж, Микеланджело, я думаю, что ты умный мальчик. Но, похоже, у нас тут имеется довольно серьезный грех гордыни. И даже кощунства: как можно предполагать, что Святая Дева запутается в плаще. Господь не подвергнет ее таким превратностям. Она благодать, а не несчастье. Как насчет исповеди?

Я с готовностью согласился, что, кажется, его удивило. Мать у меня исповедовалась по любому поводу, я тоже просился, но она считала, что я для исповеди слишком невинен. Чтобы не ударить лицом в грязь, я приписал себе некоторые грехи Альберто, невероятно ужаснувшие дона Ансельмо, но подарившие ему радость предстательствовать за меня перед Господом. Пока он отпускал мне грехи, я рассеянно думал об Орсини, гадая, как они могут выглядеть. Благообразны или, наоборот, уродливы. Они манили меня, я как будто уже угадывал за внешней строгостью хаос, вскипающий новый мир, готовый смести старый.