Читать книгу 📗 "Храни её - Андреа Жан-Батист"

После исповеди Ансельмо вывел меня из деамбулатория через ризницу, которая сообщалась с барочным клуатром. В центре его находился сад, окруженный невысокой каменной стеной, едва вмещавшей пальмы, кипарисы, банановые деревья и бугенвиллеи. Колокольня, осенявшая этот маленький эдем, укрывала его зимой от ветра и летом — от солнца.

— Падре!

— Да?

— Что такое превратности?

— Случайные и непредвиденные обстоятельства, которые могут возникнуть в повседневной жизни.

Я сделал вид, что понял. За садом, у внешней стены монастыря журчал фонтан в форме раковины. Три херувима, каждый верхом на дельфине и с амфорой под мышкой, наполняли этот бассейн уже триста лет. Четвертый дельфин плавал без херувима. Ансельмо окунул пальцы в воду и осенил лоб крестным знамением.

— Здесь пролились слезы святого Петра, — пояснил он.

— Это правда его слезы?

Священник улыбнулся:

— Не знаю, но это точно единственный источник на плато. Без него не было бы Пьетра-д’Альба и фруктовых деревьев тоже. Так что перед нами своего рода чудо.

— А другие чудеса он творит?

— Пока не случалось. Попробуй.

Я опустил руку в воду — пришлось встать на цыпочки. Мое желание было банальным, нормальным, я не слишком в него верил, но как знать: я хотел бы вырасти. Ничего не случилось. Это было тем более несправедливо, что в то же самое время австриец (то наш есть враг) по имени Адам Райнер [6] готовился пережить ту самую трансформацию, которую замыслил я. Единственный в истории человек, который сначала был маленького роста, а потом стал гигантом. Я не знаю, в какой фонтан он макал свои пальцы.

Ансельмо показал на сиротливого дельфина, потерявшего всадника.

— На самом деле, — пояснил он, — фонтан не закончен, скульптор умер в тридцать лет. Не мог бы твой мастер изваять нам четвертого херувима? Мы получили недавно щедрое пожертвование, которое позволит планировать различные работы.

Я пообещал спросить и удалился. Темнело. Перед спуском с плато, на окраине города я остановился, чтобы рассмотреть виллу Орсини. Мне показалось, что я различил движение у окна, но я был слишком далеко, чтобы что-то увидеть по-настоящему. Наверное, под высокими сводами накрывали стол, все сверкало золотом и серебром, но так ли уж хочется есть после того, как похоронишь сына? Возможно, они просто плакали, не прикасаясь к тарелкам, золотыми и серебряными слезами.

Когда я появился дома, дядя Альберто уже клевал носом, сидя перед пустой бутылкой. «Напереживался за день, — объяснил он, — все-таки подохнуть в двадцать два года — слыханное ли дело». Я с гордостью объявил ему о предложении дона Ансельмо, и зря, больше я такой ошибки не допускал. Он впал в дикую ярость и отвесил мне оплеуху, и только благодаря Абзацу, который что-то ел в углу мастерской и тут резко нахмурился, меня не исколошматили, как в Турине. Дядя Альберто все никак не мог успокоиться и обвинял меня в том, что я у него за спиной что-то химичу: «Что, решил, сам можешь делать деньги? Раз ты такой гений, давай, ваяй им чертова херувима».

Потом он заснул. Сглотнув слезы, я взял молоток, приложил резец к глыбе мрамора, которая показалась мне подходящей по размеру, и нанес первый из длинной серии ударов.

Тем временем Альберто отправился в многодневную поездку по соседним деревням, откуда привез несколько заказов. Он сразу же заявился в мастерскую и стал рассматривать херувима, которого я заканчивал. Он выглядел усталым, но трезвым, что означало лишь то, что он не нашел выпивки.

— Это ты сделал?

— Да, дядя.

Я бы хотел снова увидеть того херувима. Теперь бы, наверное, я посмеялся над своими юношескими ошибками. И все же, думаю, он был сделан вполне прилично. Альберто покачал головой и протянул руку:

— Дай долото.

Он несколько раз обошел вокруг херувима с инструментом в руке, собрался было поправить одну деталь, передумал, потом другую, передумал, снова посмотрел на меня, опять спросил:

— Это ты сделал?

— Да, дядя.

Не спуская с меня глаз, он достал бутылку, зубами выдернул пробку и сделал долгий глоток.

— Кто научил тебя так ваять?

— Мой отец.

В тринадцать лет я был развит не по годам, но тогда такого понятия еще не существовало. Мир воспринимался проще. Человек был богат или беден, мертв или жив. К нюансам не приглядывались. У отца так же вытянулась физиономия, как у дяди Альберто, когда однажды в семь лет я остановил его резец, уже приложенный к раме, над которой он работал, и сказал «нет, не сюда».

— Кое-что умеешь, это да, только таких, как ты, у меня в Турине было пруд пруди. Так что ты нос-то не задирай. В мастерской грязь, как в хлеву! И не вздумай идти спать, пока все не надраишь.

Затем он перевернул мою скульптуру и поставил на ней свою монограмму. Первое творение Мимо Виталиани — «Ангел, держащий амфору» — подписано Альберто Суссо.

Я в злобе отправился спать на соломенную подстилку. Абзац присоединился ко мне чуть позже, не сразу одолев лестницу, ведущую на чердак. Он споткнулся, ругнулся, потом прыснул от смеха и на четвереньках пополз в мой угол. Ему перепало от дяди Альберто пару стаканов дешевого вина.

— Слышь, а хозяин-то как злится из-за этого ангела. Только и твердит, что ты хочешь пернуть выше задницы!

— Что поделать, если у меня задница слишком низко.

— Это как?

— А никак. Спи.

— Эй, Мимо.

— Ну что?

— Пошли на кладбище?

Мало есть слов, сулящих так много приключений, как слово «кладбище», по крайней мере, когда тебе тринадцать. Я приподнялся на локте:

— На кладбище?

— Да. Каждый должен в одиночку обойти его по полному кругу. Кто сдрейфит, целует дочку Джордано.

Джордано был трактирщик. Его дочка была знойной четырнадцатилетней красоткой, жаждущей новых ощущений. Поцеловать ее само по себе не было наказанием, даже наоборот, но папаша Джордано всегда находился где-то рядом, а заряженное ружье — всегда рядом с Джордано.

Чтобы добраться до кладбища, надо было вернуться в сторону Пьетра-д’Альба, а затем, перед самым подъемом в деревню, свернуть направо, где тропинка пересекалась с главной дорогой. После короткого перехода через лес вы попадали на тенистую террасу, где располагалось кладбище, удивительно большое для деревни с населением всего в пятьсот душ. Но в регионе была масса именитых семейств, которые находили это место совершенно прелестным — не то что банальное грязное побережье — и выбирали его для вечных каникул. Великолепные склепы здесь соседствовали с более скромными памятниками, прославляя могущество своих постояльцев, которые, однако же, не сумели сохранить самое дорогое. Такое противоречие никого не смущало. Мертвые могут и покривить душой.

Проход через лес стал суровым испытанием для моих нервов. Весь день шел дождь, от земли поднимался пар. Дорога напоминала траншею в зарослях, которые напирали и грозили опрокинуть сдерживавшие их стенки. Абзац постоянно спрашивал, не страшно ли мне, — этим фанфаронством он пытался скрыть, что у него самого тряслись поджилки. У меня тоже. Я много раз ходил с отцом на кладбища, я даже провожал на кладбище его самого — пустой гроб, в который мы положили несколько его любимых вещей. Но теперь отца не было рядом и никто не держал меня за руку.

Когда мы подошли к воротам, от куста отделилась человеческая фигура. Я чуть не умер от страха.

— Не бойся, это Эммануэле.

Их сходство я заметил сразу, даже раньше, чем мундир, который был на Эммануэле. Швед-агроном сбежал очень вовремя, ведь он оставил после себя не одного, а двух сыновей. Эммануэле появился на свет вторым после брата-близнеца, когда его мать уже приходила в себя, прокляв Бога, мужиков и Швецию. Весь синий, задушенный пуповиной, он был обязан жизнью дыханию акушерки, натужному дыханию старухи, сумевшей все же запустить его крошечный моторчик. Мать окрестила детей Витторио и Эммануэле в честь короля Италии и даже написала в Рим, чтобы сообщить ему об этом. В ответ она получила послание от безвестного секретаря с благодарностью монарха, которое было вставлено в рамку и почти сорок лет провисело в ее маленькой галантерейной лавке.