Читать книгу 📗 "Храни её - Андреа Жан-Батист"

Негладкие роды оставили у Эммануэле серьезные отметины. Его движения были дергаными, иногда неконтролируемыми. Он с трудом говорил — его понимали только брат и мать. Ко всеобщему удивлению, он сам выучился читать, хотя шнурки завязывал с большим трудом. Две его страсти составляли приключенческие романы и мундиры. Я никогда не видел Эммануэле иначе как в какой-нибудь форме.

Вовсе не примыкая ни к какой партии, он с легкостью смешивал гражданские, военные (включая враждующие между собой) и религиозные (включая враждующие между собой) элементы, не говоря уже о временных рамках. Интрига со шведским агрономом, а затем письмо от короля сделали незадавшуюся любовную интрижку притчей во языцех, и Эммануэле знали почти все — от Савоны на юге до границы с Пьемонтом на севере. Он регулярно получал мундиры, редко в комплекте, зато много — по мере того, как умирали старики и разгребались чердаки. Настоящей манной небесной стала для него война: он радовался ей не меньше, чем крупные промышленники.

В тот вечер на нем были эполеты времен Второй империи, шляпа берсальера из кожи и фетра, украшенная золотой кокардой и петушиными перьями, китель почтальона, препоясанный широким ремнем африканских воинов-аскари, плюс карабинерские брюки и сапоги. Он энергично потряс мне руку и разразился непонятной тирадой, на что его брат ответил: «Да ничего подобного, чушь какая».

Ворота на кладбище не запирались. Никто не входил туда ночью, да никто и не выходил. Абзац пошел на первый круг. Он скрылся между могилами. Высокие кипарисы, сторожившие мертвецов, частично перекрывали лунный свет. Определенность и четкие линии дня уступали место зыбким границам растушеванного мира теней, где все двигалось. Абзац появился пять минут спустя, держа руки в карманах и насвистывая. Но, судя по красным щекам, бежал он как оглашенный. Потом стартовал Эммануэле и вернулся с тем же спокойствием, только он не бегал. Затем настал мой черед. Я не решался.

— Давай, — сказал Абзац. — Чего бояться-то. Там один раз что-то скрипнуло, как будто могила открылась, а так ничего. Ты что, сдулся?

При моем росте сдуваться было некуда. Мне все приходилось делать в два раза лучше других. Я вступил на кладбище. Там было прохладнее, или так мне казалось.

Я как будто услышал шум и окаменел. От кипарисов пахло канифолью, почти как из мастерской нашего савойского соседа, скрипичных дел мастера. Это меня немного успокоило. Я тронулся с места, не поднимая глаз от земли. Звуки становились все четче, рикошетили в ледяном воздухе: тихий треск, вздохи, скрип. Зеленый аромат кипарисов исчез, отравленный черным, прелым духом мертвечины.

Мне снова пришлось встать, чтобы отдышаться. Прямо напротив луч луны высвечивал лицо ангела с трубой, сидящего на фронтоне склепа. Дверь была открыта, почему же я сразу не бросился наутек? Невидимая сила пригвоздила меня к земле. Луна за стеной кипарисов скрипнула, сдвинулась на своих старых шестеренках и осветила внутренность склепа и черную гладь гранитной плиты. И тогда я увидел ее. Фигура медленно поднялась, оторвавшись от плиты, и нетвердо двинулась ко мне. Опустив голову, с лицом, скрытым черной пеленой. На пороге склепа она подняла завесу — из провалов глазниц в меня уставились глаза призрака. Ростом она была не выше меня. Очень бледная, но с пухлыми розовыми губами, налитыми жизнью и кровью тех, за кем она и охотилась по ночам, покидая холодные объятия гробницы.

Люди похрабрее меня просто упали бы в обморок. Так же поступил и я.

Очнулся я один, дверь склепа была закрыта.

Ветер трепал и гнул кипарисы. Они шептались в ночи на злом тайном языке деревьев, но я не вслушивался. Я завопил, ощутив на лбу прикосновение влажной руки, но это был лишь мокрый лист каштана. Наконец я смог встать и бросился бежать. Эммануэле и Абзац исчезли.

Я добежал до постели и, как был, не раздеваясь, дрожа залез под кучу одеял. Мой сосед по чердаку не замедлил восстать, заспанный, с соломой в волосах.

— Ты где был? Мы ждали-ждали.

— Вы ее видели?

— Это кого же?

— Да ее! Покойницу!

— Ты видел покойницу?

— Она вылезла из могилы, вся в черном. Клянусь!

Абзац посмотрел на меня, нахмурив брови, и только потом рассмеялся:

— Ну, парень, придется тебе целовать дочку Джордано.

Ветер дул всю ночь. Я сумел заснуть лишь на заре, когда рассвет утихомирил мои страхи. А через два-три часа проснулся от пинка.

— Дрыхнешь, поганец? За что я тебе плачу? Шевелись, у нас работа.

Дядя Альберто скатился по лестнице. Я спустился следом и окунул лицо в каменную чашу, куда лилась вода из чудесного источника. В лигурийской глубинке ветер, как вода и огонь, несли и жизнь, и разрушения. Этой ночью ветер снес статую на крыше виллы Орсини и та упала на скат крыши. Повреждений не было, кроме протечки на чердаке, так как ночью, между двумя шквалами, лил дождь. Плотник придет позже. Поскольку Орсини — это Орсини, самым срочным делом было восстановить симметрию фасада, вернув статую на место. Служащий с виллы пришел уведомить об этом моего дядю, едва рассвело.

Дядя… Я так и не решился звать старого хрыча по-другому.

На полях, где росли цитрусовые, уже суетились рабочие. В тысячах километров оттуда, в стране, которую я и не думал когда-нибудь посетить, по ту сторону Атлантики, люди богатели на черном масле, бьющем из земли, на вязкой нафте, которая сначала порождала войны, а потом их выигрывала. В Пьетра-д’Альба богатство приносили краски, меняющиеся под солнцем, сочные, горьковатые, и нежно-сладкие — холодным утром. Я скучаю по миру апельсинов. Из-за апельсинов никто и никогда не устраивал войн.

Нас впустили через большие ворота, и я наконец-то увидел виллу Орсини. В то время я не видал ни стриженых газонов, ни тем более топиаров — фигурно выстриженных кустов. Две террасы, одна за другой, предваряли подход к дому и сглаживали уклон, посредине шла каменная лестница. Первая терраса, покрытая травяным ковром, была украшена круглыми, как галька, лавровыми деревьями и короткими конусообразными тисами — они казались фигурами неведомой игры великанов. На второй террасе, ближайшей к вилле, справа имелся самшитовый лабиринт, а слева — длинный темно-синий водоем. Управляющий ждал нас на ступеньках перед главным входом. Медальон над замковым камнем изображал герб Орсини, выполненный из грубого камня с остатками полихромии. «D’oro, al orso di verde sormontato dalle due arancie dallo stesso» — «Золото, медведь в зелени, увенчанный двумя такими же апельсинами». Здесь начиналась легенда семьи, которой я обязан своими величайшими горестями и радостями и, в общем-то, жизнью, которая сейчас меня покидает.

Никто не знал, откуда взялись Орсини. О них не найти упоминаний в истории великих семейств Генуи. Но они, несомненно, существовали. Вилла Орсини появилась в Пьетра-д’Альба в конце восемнадцатого века, и ее роскошь быстро вытеснила из памяти ее прежнее отсутствие. Любой, кто спрашивал местных жителей, слышал в ответ, что она была здесь всегда. Скука, зависть или басноплетство породили тысячу легенд об Орсини. Они-де выходцы из Сицилии, говорили одни, они члены «почтенного сообщества», решившие жить по закону. Вот только «почтенное сообщество», которое позже назовут мафией, среди посвященных известное как коза ностра, к моменту постройки виллы Орсини еще не возникло. Значит, они ведут свое начало от «Беати Паоли», полулегендарной сицилийской секты, которая во времена Средневековья отбирала деньги у богатых и раздавала их бедным. Общаясь с богачами — да хотя бы при грабежах! — Орсини могли перенять у тех любовь к комфортной жизни. Нелепица, возражали на это другие, раз люди выращивают цитрусовые, так что, сразу и сицилийцы? К тому же у них на гербе медведь, да и сама фамилия Орсини идет от слова orso — «медведь». Таким образом, правда — именно такая версия чаще всего повторялась в долине — заключалась в том, что Орсини ведут род от орсанти. Эти медвежьи заводчики и акробаты из Абруццо продавали дрессированных животных всему миру, от медвежьих вожаков Арьежа [7] до американских циркачей. Когда кто-то впервые упомянул об этой истории у стойки деревенской распивочной, все дружно стали возражать: где это видано, чтобы люди разбогатели на медведях. Верно, согласился рассказчик, и, кстати, разбогатели они совсем не так. Они поехали продавать медведей и как-то ночью, встав лагерем неподалеку от Пьетра-д’Альба, наткнулись на зарытый клад тамплиеров. Или альбигойцев. Или какого-то знатного синьора, отправившегося в Крестовый поход и решившего от греха подальше зарыть свое состояние, прежде чем идти на борьбу с неверными. Короче говоря, благодаря этому сокровищу они за сто лет с небольшим сумели стать синонимом богатства и элегантности.