Читать книгу 📗 "Искусство почти ничего не делать - Грозданович Дени"
Собрание, после краткой задумчивой отрешенности, взорвалось аплодисментами, а я в который раз почувствовал себя дураком, не успевающим за развитием современного мира: все эти люди делили между собой счастье, которого я был лишен. Я сидел и сокрушался об этом, как вдруг меня заметил председатель и, невзирая на мои отчаянные протесты, настоял, чтобы я вышел и высказался о поэзии в широком смысле.
Очутившись на сцене, я решил выйти из положения, рассказав, как однажды, мрачным и дождливым зимним днем я навестил поэта-учителя Жан-Пьера Жоржа в пригороде Роморантена — самой настоящей глуши, какие только бывают. Как, пройдя по пустынному и мокрому двору школы, я застал его в дальнем углу класса за проверкой тетрадей, сбитого с толку современной жизнью и мироустройством — что и не удивительно для него, поэта уморительной меланхолии и автора книги «Мне скучно на земле». Как, пройдя по серенькой улице вдоль высокой стены завода, мы зашли подкрепиться в сомнительную арабскую забегаловку, где Жан-Пьер Жорж, рассыпаясь в горьких сарказмах, от души наклюкался булауана [21], и как, под конец, когда мы вышли из заведения под моросящий дождь, расчертивший воздух, как в старом фильме-нуар, поэт, натягивая капюшон потертой куртки и шлепая по лужам на тротуаре, вдруг обернулся и, глядя на меня большими и увлажнившимися голубыми глазами, заявил: «Мне очень жаль, но поэты неприятный народ».
Когда история кончилась, зрители сидели ошеломленные, и тридцать долгих секунд в зале царила тишина, пока я не разрядил обстановку, добавив: «Это шутка!»
При этих словах слушатели зафыркали со смеху, зааплодировали мне так же бурно, как перед этим поэту (который, склонившись к весталке, казалось, столь же недоверчиво слушал эти попытки перевода, как я его лирические порывы), и собрание весело устремилось к столу, где хлопали пробки шампанского.
Все были довольны, и я в том числе.
Синдром Алисы
— Но мне совсем не хочется идти к ненормальным, — заметила Алиса.
— А иначе у тебя и не выйдет, — сказал кот, — здесь все ненормальные. Я ненормальный, ты ненормальная.
— Откуда вы знаете, что я ненормальная? — спросила Алиса.
— Потому что ты тут, — сказал кот. — Иначе бы ты здесь не очутилась.
У скольких из нас при входе в знакомое бистро — где форма беседы, в основном на тему политики, так часто напоминает сложную игру, правил которой никто не знает, и где каждый хоть и спорит невпопад, но все же желает во что бы то ни стало утвердить свое мнение — возникало ощущение, что ты пришел на чай к ненормальным? Петер Хандке [22] в книге «Писатель после полудня» признается, что часто испытывал этот «синдром Алисы»:
Он потому и пошел в этот гостиничный ресторан на окраине города, который про себя называл «кафе», чтобы удостовериться, что он не чокнутый, а даже наоборот — в чем он всегда убеждался в обществе других людей он был одной из редких личностей, чье душевное здоровье более-менее в норме.
Если и существовал ребенок, который испытывал похожее тревожное чувство, глядя на окружающий мир, то им был сын пастора из Дарсбери в графстве Чешир. Этот мальчик (по всей видимости, сверх меры одаренный в математике и логике…) действительно очень рано ощутил свою несхожесть с другими и как следствие — одиночество. И тогда он придумал себе в утешение старшего товарища и друга, которого назвал Льюис Кэрролл, и вместе с ним создал взамен — с улыбкой, но и с сарказмом — свой особенный мир, где маленькие девочки, которыми он втайне любовался, животные, которым он глубоко сочувствовал, и чопорные и напыщенные персонажи его эпохи выглядели архетипическими марионетками.
Однако если тот, кто позднее станет эксцентричным чудаком и диаконом Чарльзом Латвиджем Доджсоном, явно обладал незаурядным умом, то Льюис Кэрролл был истинным гением, и, создавая эту комедию в мире снов, он не только едко высмеял чрезвычайно консервативное викторианское общество своего времени, но и — на вид совершенно невинным образом — навечно заклеймил нравственные и духовные ценности западного мира в целом.
Как любой гений, Кэрролл ограничился очень простым приемом: он самым естественным образом взял за основу старейшую и сильнейшую духовную традицию своей страны, антиинтеллектуалистский прагматизм, незыблемую англосаксонскую веру в здравый смысл, законченную модель которого ранее описал доктор Сэмюэл Джонсон и которая нашла дальнейшее воплощение у писателей, мастеров сарказма, вроде Сэмюэла Батлера [23] («Это была такая прекрасная, такая замечательная теория, увы, уничтоженная какой-то гадкой мелочью!», из книги «Путь всякой плоти»), Лоренса Стерна, отчасти Чарльза Диккенса, Г. К. Честертона («Сумасшедший тот, кто утратил все, кроме разума», из книги «Ортодоксия») и особенно Джерома К. Джерома.
Однако Кэрролл, как истинный логик — что делает его вклад одинаково уморительным и незабываемым, — ограничился доказательством через абсурд, он довел до бессмыслицы (излюбленный насмешливый выпад здравого смысла) последствия самых классических и самых ограниченных предрассудков своего времени и, поступив так, создал самое действенное, попирающее догмы, произведение из всех когда-либо написанных.
Лин Юйтан, китайский философ, уехавший в Соединенные Штаты, писал:
Презрение англичан к теориям, их манера неторопливо, по мере надобности, их саботировать и в любом случае их медлительность в поиске собственного пути, любовь к личной свободе, уважению и здравому смыслу порядка — вещи, которые действуют на ход событий гораздо сильнее, чем любая логика немецкого диалектика…
А я добавлю: равно как и все блестящие рассуждения француза-картезианца. Причина, вероятно, по которой, заметим по ходу, Льюиса Кэрролла так мало читают во Франции, и, конечно, менее всего те признанные серьезные умы, которые относят его произведения в разряд детской литературы. Мне кажется, правда состоит в том, что эта книга — они предчувствуют это — может показать их самих, запечатленных в бессмертном образе Шалтая-Болтая — закоренелого педанта, закупоренного в своей форме самодовольного яйца, который хвалится тем, что может заставить слово означать то, что ему нужно, потому что, как он безапелляционно заявляет Алисе: «Нужно просто знать, кто здесь хозяин!» Или же в образе забавного Белого Рыцаря, чей блестящий ум не перестает изобретать самые невозможные и самые бесполезные вещи, тогда как сам он неспособен и нескольких секунд удержаться в седле своего смирного скакуна.
Вероятно, поэтому как-то вечером перед сном мне пришла в голову шальная мысль, что произведения Льюиса Кэрролла можно было бы включить, с известной пользой — я имею в виду, как для нас, так и для них, потому что тогда они, может, стали бы опасаться гадких притворных мелочей, маячащих у них за спиной? — в программу знаменитых вузов, выпускники которых все эти современные технократы, которые творят — с неумолимой логикой и высокомерием, как у Дамы Червей, этот «лучший из миров», в котором мы теперь живем.
Однако я, конечно, почти сразу заснул, прошел сквозь зеркало… и таинственным образом очутился возле камина с красными угольками в викторианской гостиной (мне кажется, где-то в Чешире…), где напротив меня в кресле «с ушами» спокойно сидел загадочно улыбающийся кот, который обратился ко мне со следующими словами:
«Я считаю, что вы вполне годитесь для того, что задумали, но, увы, боюсь, у вас не хватит на это сил, потому что изменить движение мира, представьте себе, так же трудно, как поймать Брандашмыга!»
Всегда ли у любви будет горько-сладкий вкус?
Мне вспоминается старый парк Багатель, поблекший под осенним дождем, лебеди, медитирующие на черной воде пруда, большой шумный водопад на искусственных скалах, аллеи, устланные влажной опавшей листвой, задумчивые лужи, деревья (как мне казалось), участливо склонявшиеся над нами. Особенно отчетливо помню старенькое убранство чайной, где мы заказали по чашке шоколада (которым это заведение славилось), и как потом она с бесконечными предосторожностями и обилием риторических оборотов начала объяснять, что у нашей «большой любви» нет будущего.
