Читать книгу 📗 "Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни - Цунвэнь Шэнь"

— Что, правда умер? Ты не плачь, я пойду доложу, чтобы снарядили лодку и привезли чего.

Путнику пришлось вернуться в город. Встретив там знакомого, он сообщил ему новость, и скоро она облетела весь Чадун, и внутри городских стен, и за их пределами. Шуньшунь с улицы Хэцзе снарядил людей за пустой лодкой, которую нагрузили ящиком из белой древесины и отправили к реке. Кавалерист Ян вместе с одним старым солдатом тоже поспешили к реке. Они срубили несколько десятков толстых стволов бамбука, перевязали их лозой и сделали плот, чтобы временно использовать его для переправы. Смастерив плот, они переправились на берег, где стоял дом Цуйцуй. Кавалерист оставил солдата заниматься перевозкой путников, а сам побежал в дом проведать усопшего. Заливаясь слезами, он потрогал окоченевшее тело старого друга и заторопился устроить все, как подобает. Прибыли помощники, с большой реки доставили гроб, приехал городской даос с ритуальными инструментами, со старой льняной ризой и большим белым петухом в руках. Он добровольно и безвозмездно пришел читать молитвы и провести другие положенные для погребения ритуалы. Люди сновали по дому, только Цуйцуй сидела на низенькой скамейке у очага и плакала.

В полдень пришел управляющий пристанью Шуньшунь в сопровождении человека, который нес на плечах мешок риса, сосуд вина и свиную ногу.

— Цуйцуй, я знаю, что твой дедушка умер, — сказал он, — но старики и должны умирать, не нужно так горевать, у тебя есть еще я.

Осмотрев все, он вернулся в город.

После обеда старика положили в гроб, и те, кто пришел помочь, вернулись домой. Остались только старый даос, кавалерист Ян и двое молодых работников, присланных Шуньшунем. До наступления сумерек даос вырезал цветы из красной и зеленой бумаги и соорудил из глины подсвечник. Когда же стемнело, на маленьком столике перед гробом зажгли девять желтых ритуальных свечей, воскурили благовония, а вокруг гроба зажгли маленькие свечки. Даос набросил на плечи свою синюю ризу и начал обряд, положенный похоронной церемонией. Он шел во главе с маленьким бумажным стягом в руках, следом за ним — скорбящая внучка покойного, а в арьергарде — кавалерист. Двое работников стояли возле очага и били в гонг. Маленькая процессия медленно двигалась вокруг гроба. Старый даос шагал с закрытыми глазами и полупел-полубормотал, умиротворяя дух усопшего. Когда он дошел до слов, что духу надлежит отправиться в западный край, в мир беспредельной радости, где круглый год благоухают цветы, старый кавалерист разбросал по гробу бумажные цветы, которые нес на деревянном подносе, — они символизировали этот самый западный край.

Обряд завершили глубокой ночью, взорвали хлопушки; свечи вот-вот должны были погаснуть. Обливаясь слезами, Цуйцуй побежала в дом разводить огонь и стряпать всем, кто ей помогал. Закончив ночную трапезу, даос бочком пристроился на кровать покойного и уснул. Оставшиеся по традиции стерегли душу возле гроба, а старый кавалерист исполнял для собравшихся погребальные песни, подыгрывая себе, как на барабане, на пустой мере для зерна. Пел про Ван Сяна [156], лежавшего на льду, пел про Хуан Сяна [157], обмахивавшего веером изголовье.

Цуйцуй, проведя весь день в слезах и хлопотах, к этому времени уже выбилась из сил и задремала, прислонившись головой к стенке гроба. Двое работников и кавалерист, поев и осушив по две чарки вина, с новыми силами загорланили похоронные песни. Цуйцуй проснулась, вспомнила, что дедушка умер, и вновь тихонько заплакала.

— Цуйцуй, Цуйцуй, не плачь, он умер, слезами его не вернешь!

Вслед за этим лысый Чэнь Сысы рассказал историю о рыдающей невесте, приправленную парой-тройкой крепких словечек, над которыми продолжительно хохотали оба работника. Снаружи залаял рыжий пес, Цуйцуй открыла дверь и вышла постоять на воздухе, прислушиваясь к стрекоту насекомых. Луна была прекрасна, на небе сияли крупные звезды, кругом стояла ласковая тишина.

«Неужели это правда? — думала Цуйцуй. — Неужели дедушка и вправду умер?»

Поняв, что девочке тоскливо, кавалерист Ян тоже вышел из дома — присмотреть за ней. Вдруг в золе еще тлеет огонь, хоть его и не видно; вдруг она осознает, что деда больше нет, да и спрыгнет с утеса или повесится, чтобы уйти вслед за ним, такое ведь может быть! Видя, что она оцепенела и не спешит возвращаться, он кашлянул и сказал:

— Цуйцуй, роса выпала, тебе не холодно?

— Не холодно.

— Такая славная погода!

С неба упала яркая звезда. Цуйцуй тихонько вскрикнула.

Тут же еще одна раскроила небосвод. На другом берегу реки заухала сова.

— Цуйцуй, — мягко сказал кавалерист, став рядом с девочкой, — иди в дом, поспи, не нужно сейчас ни о чем думать.

Цуйцуй молча вернулась к дедушкиному гробу и, присев на пол, вновь заплакала. Бдевшие в доме работники уже уснули.

Кавалерист Ян едва слышно произнес:

— Не нужно, не нужно плакать! Дедушке тоже сейчас тяжело, а у тебя глаза распухнут, горло осипнет, что в том хорошего? Послушай, я знаю, о чем дедушка волновался. Я все улажу, не подведу деда. Сделаю все, что смогу, чтобы эту переправу взял человек, который нравился дедушке и нравится тебе. А если не выйдет как задумано, я хоть и старый, но как возьму серп да как посчитаюсь с ними… Цуйцуй, не плачь, я с тобой!..

Вдалеке заголосил петух, и старый даос на кровати невнятно пробормотал:

— Рассвело? Утречко!

Ранним утром из города пришли помощники с тросами и веревками.

Гроб старого паромщика, струганный из белой древесины, подняли шесть человек и понесли закапывать на склон горы позади пагоды. Шуньшунь, Цуйцуй, кавалерист, старый даос и рыжий пес шли следом. Когда они дошли до заранее выкопанной квадратной ямы, даос, по заведенному обычаю, спрыгнул вниз, разложил по углам и в центре могилы зерна киновари и риса и сжег ритуальные деньги. Выбравшись, он велел тем, кто нее гроб, закапывать его. Онемевшая от горя Цуйцуй, оплакивая деда без слез, упала на крышку гроба и отказывалась вставать. Только когда кавалерист насильно оттащил ее, гроб опустили в яму, потянули за веревки, выравнивая по сторонам света, и засыпали свежей землей. Цуйцуй сидела рядом и плакала. Даос заторопился обратно в город, чтобы провести другую похоронную церемонию. Управляющий пристанью доверил все дела старому кавалеристу и тоже ушел. Все, кто пришел помочь, умыли руки на берегу реки; у всех были свои дела, да и обстоятельства этой семьи не позволяли больше пользоваться ее гостеприимством и утруждать хозяев, так что ушли и они. У Бисицзюй осталось всего три человека: Цуйцуй, кавалерист Ян и лысый Чэнь Сысы, направленный семьей Шуньшуня заниматься паромом. Рыжий пес, который получил от лысого камнем, не был рад его присутствию и негромко рычал.

Ближе к вечеру Цуйцуй с кавалеристом решили, что тот сходит в город, отведет лошадей в гарнизон, а потом вернется к реке побыть с ней. Когда он вновь был у переправы, лысый Чэнь Сысы уже ушел.

Цуйцуй и пес по-прежнему занимались паромом, а кавалерист сидел на утесе и хриплым голосом пел песни.

Через три дня Шуньшунь пришел к ней и позвал жить к себе домой, однако Цуйцуй не хотела уезжать в город, а хотела остаться присматривать за дедовой могилой. Она попросила его лишь сходить в городской ямэнь замолвить слово, чтобы кавалеристу Яну позволили остаться с ней на какое-то время. Шуньшунь согласился и ушел.

Кавалеристу было чуть за пятьдесят, и он был куда более талантливым рассказчиком, чем дедушка Цуйцуй. К тому же он ко всему относился ответственно, работу выполнял аккуратно и старательно. Когда он поселился с Цуйцуй, у той как будто вместо деда появился дядя. Когда путники спрашивали о деде и вспоминали о нем, ей было горько и безотрадно, особенно в сумерки. Но со временем тоска утихла. Вечерами они вдвоем усаживались на утесе и беседовали о жизни несчастного паромщика, что лежал сейчас в сырой земле, о том, чего Цуйцуй раньше не знала, и она проникалась к деду еще большей теплотой. Говорили и об отце Цуйцуй, который хотел и любви, и воинской славы, о том, как его мундир бравого солдата зеленознаменного войска волновал девичьи сердца. Говорили и о матери Цуйцуй, о том, как она превосходно пела и как известны ее песни были в то время.