Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"

Занервничал, поскольку не следил за временем.

Может, пойти к круговой развязке Шуман и сесть на автобус до аэропорта? Или вернуться в метро, проехать три остановки до Центрального вокзала и добраться до аэропорта поездом? Пожалуй, поезд быстрее автобуса. И с подпрыгивающим чемоданом он поспешил к станции «Малбек», ковыляя, спустился по эскалатору, слишком поздно заметил, что эскалатор не работает, на платформе нервно взглянул на табло: еще две минуты.

Давид де Вринд услышал крик «Останься!», зажал уши ладонями, но это «Останься!» громыхало в голове еще громче, словно отбивалось от висков туда-сюда, эхо за эхом, «Останься!», и он понял: теперь надо уходить. Немедля. Больше никаких раздумий, только решение. Немедля уйти прочь.

Он даже дверь за собой не закрыл. Никого не встретил. На лестнице, внизу в вестибюле, в столовой, в библиотеке — всюду тихо-спокойно, не видно ни души. После обеда большинство обитателей дома престарелых спали или шли прогуляться — либо по улице Арбр-Юник до ручья с плакучими ивами, где кормили птиц, либо по кладбищу, до скамейки, отдохнуть, и назад, к чаю. Персонал сейчас пил кофе в своей комнате, обсуждая проблемные случаи.

Де Вринд покинул «Maison Hanssens» как мир без людей. Или как вагон с покойниками. «Ты навлечешь на нас беду!» — вот последние слова. Ему надо уходить, и поскорее. Куда?

Решение не оставило ему времени взвесить «за» и «против». Прочь! Лишь бы вырваться отсюда вон!

Он прошел к воротам кладбища, но внутрь заходить не стал, у него есть адрес, вот туда он и пойдет.

Когда он выпрыгнул из телятника, какой-то молодой парень сунул ему конверт, там была записка с надежным адресом и двадцать франков. Все случилось так быстро. После перестрелки эшелон снова пришел в движение, но оно, движение эшелона, виделось ему таким медленным, открытая дверь телятника, как черная дыра, за нею его родители и маленький братишка, казалось, эта картина удалялась сантиметр за сантиметром, выстрелы, топот, тяжелое дыхание, ускоряющийся лязг железа по железу, толчок, парень толкнул его, раз и другой, крикнул: «Беги! Найди адрес, он вон там…» Парень показал на конверт, который только что сунул ему в руки… «Там, внутри!» А эшелон ускорял ход, черная дыра, где была его семья, отдалялась, мимо мелькнула еще одна черная дыра, и еще одна, он повернулся и увидел бегущих через поле людей, сколько их было, сотня? Увидел, как люди тут и там падали, иные от пуль, угодивших в спину, и он бросился наземь, скатился по насыпи и распластался внизу, пока эшелон не прошел мимо, эшелон, откуда эсэсовцы-охранники стреляли по бегущим. Только тогда он тоже побежал.

Впереди на поле он видел людей, упавших и теперь встающих на ноги. Бежал мимо людей, которые уже не вставали. Бежал в ночь. У него был адрес.

Дороги он не знал. Тут подошел автобус, остановился у ворот кладбища.

Маршрут № 4 — де Вринду это ничего не говорило. Он поднялся в салон. Автобус тронулся. Повез его прочь. Он все оставил. Сразу по прибытии в Освенцим родителей и младшего братишку отправили в газовую камеру. Он не смог бы их спасти, даже если бы не спрыгнул с поезда, если бы остался с ними. Да и времени не было спорить: прыгать или не прыгать? Чего ждать в одном случае, чего — в другом? Он спрыгнул. И уцелел. Отец, мелкий бухгалтер, слабый, хрупкий человек с печальными темными глазами, который ничем не мог способствовать функционированию мира, кроме своей беспощадной корректности, веры в контроль дебета и кредита, прилежной гордости, которая, по сути, была протестом против тогдашних времен и иронической, презрительной усмешки тех, кто важнее и оборотистее. Даже дома, в собственных четырех стенах, когда никто не видел, он все равно разыгрывал абсолютную корректность, словно король и правительство смотрят на него и одобрительно кивают. А мать, ее он тоже видел в воспоминании неизменно с этим печально преданным взглядом, глаза у них обоих были печальные, не потому, что они видели приближение случившегося позднее, а потому, что думали, все останется так, как было. Они не тревожились, просто свыклись с тревогой, которую считали жизнью, а не дорогой к смерти. Лишь один раз де Вринд слышал, как они кричали, даже вопили: «Останься!» Если бы он остался, то пошел бы в газовую камеру, как они. Он их не спас и не мог бы спасти. Это вина?

У него был адрес.

Чужие люди научили его гордости и силе сопротивления. Любили его как родного. Когда в конце концов кто-то его выдал, времени оказалось недостаточно, чтобы убить молодого сильного парня работой. Ему повезло. Несчастье, счастье в несчастье, несчастье, опять счастье в несчастье.

Он не нашел тот адрес. Сидя в автобусе, обнаружил, что в карманах пусто. Придется вспоминать. Надо найти дорогу, вспомнить ее, узнать. Он застонал. Надо вспомнить. Но в голове лишь черная дыра. Он посмотрел в окно. То, что тянулось там, не было воспоминанием. Ни дорожного указателя, ничего, за что могла бы зацепиться память. Фасады.

Ничего уже не было. Дверцы автобуса открывались и закрывались. Автобус снова, покачиваясь, катил меж фасадами. Дверцы открывались и закрывались. Вот и все.

Дверь вагона рывком распахнули. Чей-то голос крикнул:

— Давайте! Прыгайте!

Дверцы автобуса открылись. Останься! Ты навлечешь на нас беду!

Де Вринд выскочил из автобуса. Едва не упал. Человек на остановке поймал его.

Беги! По вот этому адресу…

Де Вринд огляделся, увидел людей, спешащих вниз по улице, пошел следом. Где он находится? Перед черной дырой. Краткий миг узнавания: станция метро «Малбек». Это ему что-то говорило. Но что? Он вошел в метро, спустился по лестнице. Ему необходимо узнать дорогу. Выйдя на платформу, он подумал: вот она, та дорога.

Еще одна минута.

Человек с сумкой. Женщина, которая писала сообщение на смартфоне. Мужчина с чемоданом. Подошел поезд, остановился. Двери открылись. В открытых дверях он увидел ребенка, который держался за руку матери. Выскочив из вагона, ребенок вырвал руку.

И тут грянул взрыв.

Когда сестра Жозефина вместе с месье Юго, управляющим «Maison Hanssens», освобождала комнату де Вринда, она нашла листок бумаги, где были столбиком записаны имена.

Месье Юго бросил три рубашки в упаковочную коробку, сказал:

— Не больно-то много вещей.

Сестра Жозефина кивнула. Все имена на листке были зачеркнуты.

— Тех, у кого много вещей, по пальцам перечтешь, — сказал Юго. — Восемь лет я работаю в этом доме и до сих пор удивляюсь, как мало в итоге остается от человека.

— Да, — сказала Жозефина. Села, с удивлением глядя на листок. В конце списка зачеркнутых имен Давид де Вринд написал свое собственное.

— У него красивые носовые платки, с монограммой, — сказал Юго, бросая носовые платки в коробку.

Только имя самого Давида де Вринда не было зачеркнуто.

— А костюмы-то какие шикарные! Вправду высший класс! В помощи для бездомных обрадуются. Хотя, если просить милостыню в этаком костюме, ни цента не получишь. Человеку в таком костюме, — он поднял повыше твидовый костюм де Вринда, — помогать никто не станет.

Жозефина предпочла бы, чтобы он помолчал. Она ничего не говорила. На столике перед нею лежала шариковая ручка. Она взяла ее, держа как нож.

— Чем он, собственно, занимался в жизни? — спросил месье Юго. — Был важной шишкой? Политиком или солидным чиновником? Я имею в виду… ведь его похороны организует Комиссия.

«Тихие похороны целой эпохи», — подумала Жозефина.

— Чего тут, на мой взгляд, недостает, так это классических вещей, — сказал месье Юго, — фотоальбомов, карманных ежедневников, дневников. Весьма необычно. У него ничего такого нет, даже фотоальбома нет, а ведь они есть у каждого, — сказал он, бросая в коробку растяжки для обуви.

Жозефина спросила себя, как поступить с этим списком имен. Бросить в коробку? Или в мусорную корзину? Зачеркнуть и имя Давида де Вринда? Он этого хотел? Оттого и положил листок на столик, вместе с шариковой ручкой? Чтобы она потом…