Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"
Но как-то вечером, когда сидел Васька над ежедневным часовым чтением о Робинзоне Крузо, Танька рассказала родичам, что в поселок, в магазин, привезли несколько флаконов французских духов. Один только и купили пока. И знаешь, кто, мам? Зинаида.
— Тридцать рублей за пузырек! — всплеснула руками мать. — Святители-угодники! На эти деньги поросенка можно купить. Ты смотри, с ума не трогайся, не вздумай деньгами-то швырять.
Танька только загадочно улыбнулась в ответ. В субботу она поехала в поселок и купила себе эти духи. Она вообще покупала все что хотела на свои деньги. В прошлом году Танька окончила десятилетку, но в город ее пока не пустили. Родичи решили, пускай поживет при них еще, слишком молодая, а потом поедет учиться обязательно. Тем более она пока сама не знала, хочется ли ей учиться и на кого. А доярки у них зарабатывали хорошие деньги, по двести-триста рублей.
Духи она расходовала помаленьку, бережно, только по большим праздникам.
— За такие деньги только и нюхать, не на себя же лить, — ворчала мать.
Часто Танька доставала заветный флакончик и подолгу любовалась. И Васька украдкой поглядел, отвинтил блестящую пробку. Пахло хорошо. Но все-таки теперь, стоя рядом с Зинаидой у доски, он вспоминал не ароматный июльский сенокос, а белую с золотом Танькину коробочку.
Зинаида и на уроки, и по деревне смело ходила в модных, широких «бананах», на которых общими усилиями трех классов было подсчитано: три кармана больших, два маленьких, четыре «молнии» и двенадцать заклепок. Про эти «бананы» даже самые ехидные языки промолчали, а таких языков у них в деревне — в каждом доме. И Васькина мать ничего не сказала, хотя как-то, когда к слову пришлось, уже собралась и губы поджала неодобрительно, но потом передумала. Зинаиде разрешалось все.
Зато бабы отвели душу, когда приехала новая учительница. Ее обсуждали много и всласть. При ней все в школе стало по-другому. Теперь они утром приходили в пустой класс, все пятнадцать человек. Потом спускалась, позевывая, Антонина, давала им задание и снова уходила наверх чай пить. Они бегали по партам, дрались и кричали. Возвращалась со станции радистка Катя. Она включала станцию рано утром. Когда оживал громкоговоритель на столбе у конторы и приемники в домах, мать говорила ласково: «Катя наша встала».
Прибегала фельдшерка с чемоданчиком. Она уже с утра бегала по уколам. Мать смеялась — старухи сейчас моду взяли делать уколы, причем каждый божий день. Эту фельдшерку все три класса боялись панически, потому что она и их порола своими уколами. И если бабкам это в радость, то Ваське совсем ни к чему.
По пути фельдшерка и Катя шикали на них, чтоб утихомирились. Они ненадолго затихали, и тогда слышно было, как смеются наверху девки и гремят чашками. Потом спускалась причесанная, жующая Антонина и начинала спрашивать уроки.
В класс теперь то и дело кто-то влетал. Распахнув дверь, смело входил бригадир, и дети его встречали радостным галдением, а Антонина — сияющими глазами.
— Встать надо, когда старшие входят, — командовал бригадир и потрясал в приветствии кулаком.
Все пятнадцать крышек с готовностью хлопали дорогому гостю. Бригадира вся деревня любила. Старики за то, что помогал с дровами и транспортом, только попроси — не было отказу. Женщины за то, что не пил и не матерился. А Ваське он как-то велосипед починил.
Бригадир садился, как хозяин, на учительское место, раскрывал журнал и…
— Вань, что я вижу! У тебя пара по чтению. Когдай-то ты успел? И чему ты их тут учишь, Антонина Ивановна?
— Ха-ха-ха! — радостно гремел класс.
— Он стих не выучил, — смеялась от окна и Антонина.
— Чтоб завтра же исправил. Слышишь, Вань. Сам прослежу.
И расстроенный Ванька кивал и обещал исправить, плохо давались ему стихи. Посидев минутку-другую, бригадир уходил, и они долго не могли вернуться к урокам: шелестели страницы, вздыхала Антонина. Нет, Антонина тоже была ничего. Правда, рассказывать она была не мастерица и не читала им после уроков газеты и книжки по истории или Пескова о зверях и природе. Васька стал приносить из школы меньше новостей. А раньше, бывало, потешит отца с матерью, наплетет им с три короба и про раба Спартака, и про его друга Юлия Цезаря, к которому спешил Спартак на помощь, но не успел спасти того от лютой смерти. Была у Васьки такая слабость — присочинить.
Новая учительница была помешана только на художественной самодеятельности и рукоделии. Часто они и после уроков клеили и шили, что положено было по программе для всех трех классов и еще много чего сверх программы. Васька весь ходил в засохшем клею, и клей этот не смывался и не сдирался со школьного костюма. Они нашили котов, медведей и чебурашек для детского сада. На это пошла старая мамкина юбка и все запасы ваты в доме. Когда стали проходить пуговицы, Васька не нашел в доме ненужных и срезал две с отцовской рубашки. Мать кричала караул: на каждом шагу иголки, пластилин и клей, не доглядишь, покромсает чего нужное из тряпок.
Еще Антонина закончила музыкальную школу и играла на аккордеоне. Поэтому на все праздники, какие только бывают, готовили концерты. Готовили, иной раз просиживая в школе до поздней ночи. На школьные утренники сходились даже дряхлые, больные старухи и те, кто вообще никуда не ходил — ни в кино, ни на лекции в клуб, ни на приезжих артистов, ни на собрания. Может быть, потому и приходили, что за два-три дня до концерта рисовали открытки-приглашения с цветами, флагами или Дедами Морозами, разносили по домам и вручали из рук в руки. Женщины и старушки тихо млели, слушая, как складно поют выстроенные в шеренгу детишки и сама Антонина на стуле с громадным переливчатым аккордеоном. Те, кому не хватало стульев, сидели на партах и подоконниках. Многие матери на этих утренниках плакали. Васькина мать никогда не плакала, но возвращалась домой плавной неспешной походкой с чуть приметной улыбкой на размягченном лице, как после бани. И потом несколько дней не ругала Ваську.
За это пение и аккордеон многое прощали Антонине, но все говорили, что ни в какое сравнение она не шла с прежней Зинаидой, дети ее не слушаются, на уроках что хотят, то и творят. Зинаида была девушка серьезная, все с книжками, да с книжками сидела, зато и поступила в Ленинграде в университет, на исторический факультет. «А эта за гульбой рано пошла», ей не до учебы. Так говорила мать и поджимала неодобрительно губы.
— Не суй свой нос не в свой вопрос, — бурчал в ответ батя.
— Все равно он на ней не женится, — кричала из другой комнаты Танька. — Он уже на праздники к Зинке летал в Ленинград.
— Ну и что же, и как же? — всполошилась мать.
— А никак, зачем он ей нужен?
— А какой парень! — обиделся за бригадира отец. — Не пойму я этих девок, нет, не пойму. На что они глядят? Лодку купил. У нас, считай, что машина. Через годика два-три будет управляющим.
А Васька слушал эти разговоры и уже кой-чего просекал.
Нет, и при Антонине Васька школу очень любил. Любил он и Антонину, когда она играла, склонив на плечо голову, а аккордеон рыдал у нее на коленях. От его голоса и Ваське хотелось всплакнуть, хотя на слезы он не скорый и сам давно забыл, когда в последний раз плакал.
Не любил он только до отвращения домашние задания. Все как-то времени на них не хватало. Каждый вечер мать выкрикивала в темноту с крыльца: «Васька! Домой! Уроки делать, Василий!» И он через силу бросал друзей и тащился домой, как на тяжелую работу. Мать за шкирку втаскивала его через порог, сдергивала заснеженное пальто или мокрую куртку и гнала за уроки.
— Дай хоть парню поесть сначала, — робко просил отец.
— Успеет. Пробегал, дак теперь пусть перетерпит.
Васька грел у печки задеревенелые пальцы и садился за постылые уроки. Когда он научился понимать по часам, то посчитал, что не так уж много времени они берут, а кажется, сидишь весь вечер. И математику, и русский он делал за пятнадцать минут, стихи учил с лету. Теперь он ставил перед собой часы и после каждой строчки поднимал на них глаза — стрелка почти не двигалась. Правда, после того, как его оставили пару раз после уроков и заставили заново делать домашнюю работу, он старался писать почище. Уж лучше побегать вокруг школы, поглядывая в окна на двоечников, чем сидеть и маяться там самому.
