Читать книгу 📗 "Прощай Атлантида - Фреймане Валентина"
Может быть, следует пояснить, что сефардами называют испанских и португальских евреев и их потомков. На Пиренейском полуострове и в Южной Франции они очутились как эмигранты из захваченных и разгромленных Римом иудейских земель главным образом в шестом веке. Но в 1492 году, во времена инквизиции, согласно новым законам испанского королевства евреи были изгнаны с Пиренейского полуострова. За столетия жизни в тех местах образовалась особая разговорная речь из элементов древнееврейского и испанского языков — 1а<Ипо, она отличала сефардов от так называемых ашкенази — евреев Центральной и Восточной Европы, создавших идиш, язык, в котором 1$ древнееврейскую лексику вросла немецкая речь того времени. В современном Израильском государстве к сефардам причисляют и довольно многочисленную группу евреев, которые веками жили в Северной Африке и на Ближнем Востоке. Пинесы
были образованной, состоятельной семьей, где все еще пом нили о самобытной судьбе своих предков. Они, как и немало других европейских сефардов, с некоторым высокомерием дистанцировались от мещан, говорящих на идиш. Родственники у них были в Голландии и во Франции. В революцию и эта семья все потеряла и под угрозой гибели бежала из России в Ригу.
С ними связан анекдотичный случай, правда, не имеющий ничего общего с моими личными воспоминаниями. Его поведала мне Геня, младшая сестра новых членов нашей семьи — Раи и Романа. Во второй раз я услышала от нее эту историю в 1989 году в Лондоне. К тому моменту она давно уже была Мг$ Еидета О'Папа и сидела в маленьком салоне своего особняка под незаконченной картиной Ренуара Няня с ребенком. Рассказ свой она время от времени прерывала размышлениями о том, продать ли картину за миллион долларов или требовать больше. Этот фон комично контрастировал с самим рассказом.
Отцу Пинесов в дореволюционном Петербурге принадлежал крупный доходный дом на Васильевском острове. Сам хозяин со своей довольно большой семьей занимал много-комнатиую квартиру в партере дома, с просторным вестибюлем, переходящим в длинный коридор. В дождливую погоду младшие дети по этому коридору катались на трех-и двухколесных велосипедах. Там же на стене был установлен телефонный аппарат, который в то время отнюдь не был обычным удобством. Этим телефоном в особо важных случаях могли пользоваться и те жильцы, у которых еще не было столь современного средства связи. Если им кто-то звонил, хозяин посылал наверх дворника, чтобы позвал требуемого жильца. Эпизод, который возвел этот коридор в ранг исторического места, относится к июню 1917 года. После Февральской революции прошло почти полгода. Царь давно отрекся от престола, война продолжалась, настроение было тревожным. В тог день дети, как
обычно, беззаботно катались туда-сюда по коридору. Гене было около девяти, Роману — около десяти лет. Звонит телефон. Отец выходит из комнаты, поднимает трубку. В окно кричит дворнику: "Поднимись к господину Н.! Там у него приятель гостит, его срочно требуют к телефону. Какой-то господин Ульянов". Вскоре является тот, кого дворник звал, вежливо благодарит за возможность пользоваться телефоном, берет трубку. Дети продолжают кататься, причем из любопытства пытаются что-то расслышать. По не тут-то было! Господин Ульянов только слушает и со словами "Благодарю за информацию!" заканчивает разговор. Сказав спасибо еще раз, он уходит. Вскоре дети в окно видят его поспешно уходящим с толстым портфелем или сумкой. Через полчаса является полиция с целью его арестовать. Поздно. Домашние тогда решили, что звонок был прелуп рождением.
Рассказывая об этом событии, Геня с досадой восклицает: "Зачем отцу понадобилось его звать? Посадили бы тогда Ленина, и не было бы никакой Октябрьской революции!" Со всей серьезностью поддакиваю: "Ну конечно, во всем виноват папаша Пинес!"
Вскоре после того, как я переехала на улицу Элизабетес, у Раи с Жоржем родился сын Александр, которого звали Шурой, через неполный год у второй пары — Цили и Романа — сын Яков, или Джекки. Генетически они были как единокровные братья, у обоих были одни и те же дедушки и бабушки. Они и росли вместе, как братья.
У Цилиной семьи была своя квартира, которую они делили со свекровью, но при первой возможности все собирались на Элизабетес. Мальчики были довольно разные, но оба щедро одаренные от природы, оба похожие на своих матерей. В хрупком и кареглазом Александре необычайно рано открылись литературные способности. Едва научившись читать и писать, он уже пытался что-то сочинять. В первом классе, изображая собою средневекового
монаха-летописца, он уже составлял семейную хронику, и позже все впечатления и переживания спешил перенести на бумагу. В Шуре многое мне напоминало меня саму в раннем детстве, только он был еще большим мечтателем.
Джекки был сильным, крупным мальчиком. Очень красивым, с небесно-голубыми глазами и темными, блестящими, как у Цили, волосами. Уже в полтора года у него открыли абсолютный слух, и все стремления малыша были направлены к музыке. Он не был ни читателем, ни писателем, он жил в мире звуков, неразговорчивый и застенчиво улыбающийся, его не оторвать было от рояля, где он пытался импровизировать, что-то сочинять. Для Цили это был источник постоянной радости. Она уже строила планы — как будет развивать талант сына, ради этого была готова отказывать себе во всем. Но и торопить события она не хотела: ранняя профессионализация казалась ей нежелательной. Она считала, что Джекки ждет будущее не пианиста-вир-туоза, а композитора. В десять и одиннадцать лет жизни этих мальчиков были безжалостно оборваны. Шурик в то время казался вполне взрослым, а Джекки — совсем еще ребенком. Только за роялем он чувствовал себя уверенно.
Квартира на улице Элизабетес была в моем детстве единственным местом, которое позволяло радоваться прелести семейных и домашних ритуалов. Здесь укрепилось мое представление о семье как о клане, где все всегда и во всем стоят друг за друга, всегда и во всем друг друга поддерживают, хотя внутри семьи критика и откровенность обязательны. И мой отец органично вошел в эту семью, в которой, по-моему, чувствовал себя более свободно и уютно, чем в своей родной.
Следует заметить, что мужчины семьи Дуловых особыми добытчиками никогда не были. В годы, когда я там жила и ходила в школу, дедушка свою трудовую деятельность по части экспорта леса уже закончил. Средства па спокойную старость у него, без сомнения, были, но они не представляли
ничего особенного. Жоржик где-то работал, однако не в том было его главное достоинство; жить, радоваться жизни и радовать других — вот что ему удавалось и что он делал весело и лихо. Все его любили и многое прощали. Его милая жена Рая молча пережила немало грустных моментов по причине широты натуры Жоржа, а также и потому, что окружавшие дамы ему просто прохода не давали. Однако у нее были все основания считать, что она была и всегда будет на первом месте.
На приобретенную Жоржем специальность железнодорожного инженера в Латвии настоящего спроса не нашлось, и мой отец хотел ему помочь встать на ноги. Он купил Жоржу и мужу Цили Роману, тоже инженеру, небольшой завод по производству алюминиевой посуды, — пусть хозяйничают. В то время алюминий еще для многих был в новинку, ему пророчили большое будущее. К сожалению, оба симпатичных молодых человека вскоре предприятие пустили на ветер. Продали. Деловая хватка у них отсутствовала. Им надо было служить под чьим-то началом.
Так в конце концов получилось, что отец поддерживал весьма разветвленную семью, к тому же на нем лежали заботы о матери и старшей незамужней сестре. Но я никогда не слышала, чтобы он жаловался или в чем-то упрекал легкомысленных маминых родственников. Мама своих близких очень любила, и выйдя замуж, по-настоящему так и не ушла из своего клана. То же самое чувствовала я, всей душой привязавшись к людям, для которых золотой телец казался сущим пустяком. Уже в детстве я с досадой замечала, что отцовы сестры, особенно Анна, морщатся и сетуют: у отца, дескать, давно был бы крупный капитал, если б его доходы не таяли, как снег на солнце. Про себя я возмущалась: какое это их, теток, дело, черт возьми! Нельзя сказать, что отец тащил этот воз только потому, что безмерно обожал свою жену. Нет, он и сам любил мамину родню, среди них чувствовал себя прекрасно, ему нравилась
