Читать книгу 📗 "Прощай Атлантида - Фреймане Валентина"
эта теплота, радость жизни, даже непрактичность, отношения без зависти, лицемерия и упреков. Он был готов многим жертвовать ради этого маленького мирка.
Все детство, особенно время, проведенное в Риге, мне кажется вереницей нескончаемых каникул. Меня окружали молодые, красивые, остроумные, всегда готовые веселиться и влюбляться люди, умевшие и будни превратить в праздник. Традиционных праздников у нас было самое малое в три раза больше, чем в других домах. Дед был довольно равнодушен к ортодоксальным религиозным канонам, однако древнейшие еврейские традиции, связь с историей и нашими предками всегда с радостью поддерживались. Так же уважались традиции, ритуалы и эмоциональные проявления других вероисповеданий. Для меня это было понятно и естественно.
Взять хотя бы моих гувернанток... Они представляли настоящий спектр христианских конфессий — первая, русская няня, конечно, была православной, немка ЗскшезЬег 01да — адвентистка, француженка из Швейцарии — кальвинистка, следовали немки-лютеранки, а учительница английского была баптистка. Некоторые милые и близкие нам люди были католиками. Все они исправно посещали свои храмы и меня брали с собой, родители без долгих колебаний разрешали. У мамы было убеждение, что все религии имеют одну и ту же этическую сущность, что Бог один для всех и каждый человек может сам строить свои отношения с Ним, следуя традициям предков или в поисках своего собственного пути.
Общество друзей дома и в Риге было пестрым, хотя здесь в общем было принято, что частным образом евреи общаются с евреями, латыши с латышами, русские с русскими. В первую очередь это были люди из кругов еврейского общества Риги, по большей части состоятельные или даже богатые. Если не считать нуворишей, это были люди образованные или по крайней мере уважающие культуру; та
прослойка общества, которую немцы называют "ВгШипдз-ЬигдеПит". Само собой, почти нее коренные прибалтийские евреи (так называли семьи, изначально жившие в Риге, Курземе или Видземе, в отличие от выходцев из Латгалии или приезжих из Польши и Литвы, эмигрантов из Советской России) в той или иной мере владели латышским, немецким и русским, которые в то время еще называли тремя местными языками, и в дополнение еще одним или двумя иностранными. В двадцатые, тридцатые годы в Риге это было нормой образованности. В Берлине я хвасталась: "У нас в Риге каждый извозчик говорит на трех языках!" Фамилии знакомых моих родителей были Мизрох, Шалит, Минц, Гофф, Лифшиц, Герцберг, Герцфельд и другие. Редко какую из них найдешь в современных телефонных справочниках. Немногим предусмотрительным удалось эмигрировать накануне советской оккупации, несколько тысяч эвакуировались на Восток, когда началась война, воевали на фронте, но большая часть была обречена на уничтожение в родных местах. Депортация, из которой хотя бы часть вернулась, Холокост, сметавший все.
В числе наших знакомых были и русские, представители белой эмиграции, и балтийские немцы, в основном — знакомые еще со школьных лет отца, родители моих школьных подруг. Меньше всего было латышей, но об этом позже.
Так мы радостно отмечали три Пасхи, три Рождества и Новых года. Я была в восторге от того, что в каждый из этих праздников было другое оформление и новые, но не уступающие предыдущим по вкусу традиционные блюда. Так, например, у евреев был праздник Хануки, который я для себя, может, и не совсем правильно, породнила с Рождеством. За ним следовало католическое и лютеранское, и еще через две недели православное Рождество. Большая елка в просторном салоне квартиры маминых родителей должна была продержаться достаточно долго. У других детей был только один из этих праздников, у меня — все.
То же самое было и весной. Пасха. Еврейскую пасху, которую я особенно ждала, отмечают в честь избавления иудеев от египетского пленения, когда Бог разомкнул Красное море, и Моисей вывел свой народ на берег Надежды. В этот праздник в еврейских семьях за столом, украшенным подсвечниками и щедро накрытым, в присутствии всей семьи и гостей происходит традиционный диалог между патриархом семьи — старшим из мужчин — и самым младшим из мальчиков. Малыш на языке Библии задает вопрос об этом событии, смысле этого вечера: "Чем этот вечер отличен от других вечеров?" И получает от старика традиционные ответы, также на древнееврейском. У нас отвечал, конечно, дедушка, но, так как в семье не было мальчиков, нужные вопросы задавал единственный в семье ребенок — я, значит девочка. Никто не возражал, совсем наоборот, меня хвалили за доскональное знание старательно заученных древнееврейских текстов. В ортодоксальной семье это считалось бы почти кощунством. Довольно необычными бывали и гости, восседающие за длиннющим праздничным столом в честь Пессах. Среди них мог оказаться и старый товарищ отца по университету польский католик граф Дубенский, и его одноклассник, балтийский немец барон Корф, мамина русская подруга Катя Немиров-ская и другие люди разных конфессий и национальностей. Праздники справляли все вместе, и в дальнейшем это стало для меня моделью идеального общества.
Мне втайне особенно нравилась православная Пасха, когда всем, даже совсем чужим людям, можно было целоваться, и это было дозволено и девочкам и мальчикам. Католическую церковь я посещала с радостью ради великолепной органной музыки. В свою очередь в баптистской общине все ее члены казались очень дружелюбными, знакомыми между собой. Их богослужение мне не казалось интересным, без новых художественных впечатлений. Отец говорил мне: "Тебе бы в Америку к черным баптистам, они
прекрасно поют и даже танцуют". Но с ними я познакомлюсь только по фильмам.
Рижский дом всегда гудел, как улей. Нас самих было достаточно много, а если добавить еще целый полк друзей и знакомых... Людям нравилась эта домашняя атмосфера, дух свободы и остроумия. Когда же из Берлина приезжала моя мама, общественная жизнь начинала бурлить с особой силой. То не были одни только развлечения, нет, главным образом происходило яркое интеллектуальное общение людей, при котором я — ребенком и подростком — тоже могла присутствовать. Хотя бы в различных общих играх. Одной из самых популярных был так называемый "литературный суд". Его устраивали, если появлялась особо интересная, располагающая к размышлениям книга. Кто-то представлял обвиняемого, то есть главного героя, или, в других случаях, самого автора. Ему придавался адвокат, защитник. А против них играл прокурор, весьма сурово обличавший "подсудимого". Остальные должны были выступать в качестве свидетелей, каждый со своей точки зрения. Аргументы не обязательно брались из самой книги, их можно и нужно было дополнять фантазиями I! духе автора. В таких импровизированных представлениях в меру сил участвовала и я. Уж тут надо было быть на уровне. Это было намного интереснее, чем просто обсуждать прочитанное, это было увлекательно, остроумно — словно свой театр. А еще и музыка! Умение играть хотя бы на одном каком-нибудь музыкальном инструменте в то время для мало-мальски музыкального интеллигента считалось почти обязательным. Я уже упоминала, что особо музыкальной была паша Циля. Мама тоже умела играть на рояле, но других самокритично "своими звуками не утруждала". Среди друзей были и скрипач и виолончелист. И естественно, время от времени составлялось что-то вроде маленького домашнего оркестрика. Неизвестно почему, особо музыкальными оказались знакомые врачи. У меня создалось впечатление, что хирург,
например, обязан играть на скрипке, чтобы развивать гибкость пальцев. У нас не так уж редко проходили импровизированные небольшие концерты.
Хорошо помню отцовских друзей молодости. Одним из них был уже упомянутый граф .Дубенский, с которым отца связывали общие воспоминания о приключениях I! Петербурге. Несколько лет Лубенский, бывший послом Польши в Латвии, в Риге находился постоянно, а потом, вернувшись на родину, время от времени навещал нас. Мои родители тоже гостили в его родовом поместье в Польше. Граф Лубенский, конечно, обожал мою маму, к тому нее показывал это с размахом, достойным польского кавалера — с дипломатической почтой из Италии и Франции доставлялись морские деликатесы, а каждый год в январе, в мамин день рождения, он самолетом присылал ей в Ригу или в Берлин ее любимую белую сирень. Вторым экстравагантным другом отца еще со времен гимназии был балтийский немец барон Корф. Он привел в наш дом и довольно известного в то время писателя и философа графа Германа Кейзерлинга (если не ошибаюсь, из немецко-балтийских дворян Эстонии), иногда бывавшего в Риге. Их, без сомнения, умные разговоры меня, увы, не увлекали. И все же именно с бароном Корфом у меня связан некий значимый эпизод. Именно он заставил меня, в то время ученицу начальной школы, впервые задуматься о национальном вопросе.
