Читать книгу 📗 "Прощай Атлантида - Фреймане Валентина"
может показаться уж очень упрощенным, однако в тогдашних впечатлениях была своя доля правды. Мне казалось, что в латвийской провинции нс было провинциальности как духовного определения. Провинциализм я научилась распознавать по узколобому и ограниченному образу мыслей отдельных людей или целых групп вне зависимости от их местожительства, имущественного положения, сословия. В той же нашей Риге. И тогда, и сейчас.
Конечно, тем поздним летом 1939 года мне было не до философских обобщений. Я была счастлива. В Броцене па неделю в гости приехал мой друг, и мы провели вместе незабываемые дни. Дима сразу же покорил моих хозяев. Он сел за рояль, стоявший в большой комнате, играл и на аккордеоне. "В нашем доме давно не слышали такой хорошей музыки", — радовался хозяин. Мы старались, как могли и умели, принимать участие в полевых и садовых работах, но и свободного времени хватало на то, чтобы пускаться в странствия на велосипедах, купаться в озере и просто наслаждаться присутствием друг друга.
В Ригу я вернулась с чудесными воспоминаниями. Первого сентября должна была начаться школа. Мой последний гимназический год. На политическом небосклоне множились и густели валы черных туч. Только что было заключено какое-то неожиданное соглашение между гитлеровской Германией и сталинским СССР. Люди подозревали, что это не к добру. Пройдет всего несколько дней, и в Бироне вспыхнет роковой, безудержно разрастающийся пожар Второй мировой войны. По все угрозы, тревожная и опасная действительность существовали где-то па периферии моего сознания. Я была счастлива.
С таким светлым чувством я прожила свой последний школьный год. Все, казалось, было в идеальном порядке. С учебой вплоть до заключительных экзаменов — никаких проблем. Каждый день я чувствовала рядом присутствие близкого человека. Уверенность в том, что я любима и защищена,
родители дали мне с раннего детства, и эти первые серьезные отношения, с которыми я не знала ни боли, ни разочарования, подтверждали: жизнь прекрасна.
Все же события, обрушиваясь лавиной, не могли не задевать и нас. Финская война — вторжение Красной Армии на землю Суоми, тяжкие испытания зимней кампании, героическая оборона линии Маннергейма, и все это гак близко от нас! Ыо в конце концов финский Давид, хоть и с большими жертвами, одолел советского Голиафа. Хотелось верить, что и дальше все как-то уладится. Правда, неуютно становилось на душе при мысли о советских военных базах, которые на основании нового договора разместились на территории Латвии, иногда случалось встретить офицера в чужой некрасивой форме, но в целом советские гарнизоны вели себя настолько ненавязчиво, вежливо и дисциплинированно, что сохранялись наивная вера: правительство наверняка знает, что делает! — да и некоторое доверие к намерениям и подписям сторон, скрепившим международный договор.
Зима 1939/40 года прошла для меня в радостном самообмане. Еще никогда я не переживала столь головокружительного успеха во всем, к чему прикасалась.
КАК В РУССКОЙ КЛАССИКЕ
До того, как перейти к резким поворотам моей жизни, расскажу еще о родных Димы, которые стали и моими. Судьбы этих людей в катаклизмах двадцатого века также были поистине удивительн ы ми.
Старший брат Диминого отца в годы Первой мировой войны служил в царской армии фронтовым врачом, женился на русской дворянке, спасал и охранял ее в завихрениях революции и гражданской войны и во время репатриации латышей привез в Латвию. Оба брата были медики, Димин отец — стоматолог, дядя — пульмонолог (специалист но легоч и ы м заболевайиям).
С началом войны многие благородные девицы, в том числе и царские дочери, стали сестрами милосердия. В приливе патриотизма они сменяли привычные наряды на форменное платье медсестер и отправлялись служить в лазареты. Фронтовые врачи, в том числе и Димин дядя, и сестрички ели за отдельным, офицерским столом. Как-то за ужином один из высших офицерских чинов позволил себе презрительно отозваться о жидах. Димин дядя встал и влепил говорившему пощечину, добавив, что готов встретиться с ним на дуэли. Офицер в ответ .тишь пожал плечами, — не будет же он стреляться с доктором, который вовсе не является настоящим офицером и опять же принадлежит к той самой нации... Нашлись фронтовые товарищи, назвавшие такое поведение трусостью, а гордый и смелый поступок молодого врача одну из сестричек привел в такой восторг, что она влюбилась и вышла замуж за того самого доктора.
Два десятка лет спустя меня с ней познакомили.
Людмила .Дмитриевна, в девичестве Бутурлина, могла похвастаться действительно аристократическим происхождением. Род Бутурлиных — один из самых древних боярских родов России. Одно удовольствие было слушать, как Людмила Дмитриевна с презрительной интонацией в голосе рассуждала об этих выскочках Романовых, от которых ее предки не принимали никаких титулов, так как служили России и только ей. Предками отца она гордилась, с матерью было несколько сложнее. Мать — урожденная графиня Бобринская, а первый граф Бобринский, как известно, был внебрачным сыном Екатерины Второй и графа Григория Орлова. И пра-пра-пра...-внучка Екатерины Великой, перед которой я сидела и все это слушала, с некоторым сожалением признавала, что происхождение ее матери, увы, связано не столько с историческими заслугами, сколько с адюльтером, "но тут уж ничего не попишешь..."
Людмила Дмитриевна была личностью оригинальной и не отвечавшей никаким трафаретным определениям или представлениям о том, какой должна быть дама благородного происхождения. Она очень любила и уважала своего мужа и в Риге оставалась верна своей профессии медицинской сестры, продолжая работать бок о бок с ним. 13 молодости она, говорят, была красавицей, фрейлиной царицы, а когда я с ней познакомилась, меня очаровало ее спокойное и ласковое достоинство. Стройная, несколько худощавая, седая, по со свежим лицом и глазами, излучающими живое, молодое любопытство. Очень сдержанная, резковатая, наделенная сполна иронией и чувством юмора, она никогда не красилась и не носила украшений.
Димин дядя, завоевав славу прекрасного специалиста, купил дом и участок земли в Приедайне и основа..'! гам санаторий для легочных больных. Два здания, одно из которых было перестроено иод красивый жилой дом, составляли комплекс частного санатория, который супруги с большой любовью содержали и развивали. Дядя умер в 1932 году, и Людмила Дмитриевна по желанию покойного санаторий передала еврейской больнице Вгкиг ИоИт. Сама же она продолжала работать директором-распорядителем. В санаторий принимали больных всех вероисповеданий.
Своих детей у них не было, и Людмила Дмитриевна говаривала, что Дима ей все равно что сын. Она и меня приветливо приняла, удостоив и удивительных рассказов из своей жизни. В советское время особняк в Приедайне, конечно же, был национализирован. В нем оборудовали некое санитарно-медицинское учреждение города Юрмалы с лабораториями, а прежней хозяйке оставили две небольшие комнатки па верхнем этаже. Она умерла в 1951 году, причем трудилась до последнего часа. К сожалению, с 1950 года я жила в Лиепае и не могла видеться с Людмилой Дмитриевной в последний год ее жизни. В то время чудесным образом в Москве отыскался сын ее единственного брага. Она всегда считала, что все ее родные погибли во время революции. Однако брат спасся; должно быть, понятная в советских условиях осторожность помещала ему восстановить связь с заграничной сестрой. Его сын в войну стал офицером Красной Армии и, следуя семейной традиции — во время войны защищать родину от захватчиков независимо от того, кто дома у власти, — воевал против гитлеровских полчищ, которые уж никак не являлись освободителями России. В пашем последнем разговоре через несколько лет после окончания войны Людмила Дмитриевна четко сформулировала свое кредо подлинного русского патриота. Оно полностью совпадало с тем, что я уже слышала от некоторых других аристокрагов-белоэмигрантов. Россия была до большевистской революции, она будет жить и после советской власти. Русский патриот в этой войне обязан переступить через свое неприятие коммунистического режима, должен защищать родную землю от врагов. А русский народ рано или поздно сам проторит себе путь к достойной жизни. Примерно так же рассуждали и те белоэмигранты, жившие во Франции, которые присоединились к французскому Сопротивлению или армии генерала де Голля.
