Читать книгу 📗 "Прощай Атлантида - Фреймане Валентина"
Таким образом, Эдгар Дунсдорф, которого я встретила в начале своих студенческих лет, дал мне понять, как много может дать ученый, если он одновременно и хороший педагог и просветитель из породы энциклопедистов.
Хотя в тот момент на уме у меня была только любовь, очень хорошо помню день, когда в Ригу вошли советские танки. Отец наказал сидеть дома, — на улицах нам делать нечего. Он сказал, что, без сомнения, есть люди, которые радуются этому событию. Кто-то рассчитывает на большую социальную справедливость, некоторые латыши, не признающие нелегитимное единовластие Ульманиса, наивно надеются восстановить парламентарную республику. Часть евреев думают, что эти танки защитят Латвию от гитлеровцев. Было известно, что между Германией и СССР заключен пакт о взаимном ненападении, но, конечно, никто не знал о тайном соглашении Молотова-Риббентропа. Достаточно перечитать газеты тех дней с лицемерными советскими обещаниями невмешательства во внутренние дела Латвии, и становится ясно, как скармливались народу подобные иллюзии.
Все то время, которое еще оставалось у моего отца, он мучительно упрекал себя. Он всегда чувствовал повышенную ответственность за свою семью. Профессиональная деятельность обычно давала ему возможность хорошо ориентироваться в политических событиях, но в 1940 году мы столкнулись с явлением непредсказуемым и необъяснимым для человека Запада. Сознавать это мы начали понемногу, шаг за шагом. Перестала действовать какая-либо законность, международные договоры, соглашения, которые в цивилизованном обществе подлежали безусловному выполнению, оказывались пустым звуком, о силе данного слова уже не приходилось и говорить. Мы знали, что законы Советского Союза радикально отличаются от принятых на Западе, это логически можно было понять, но мы не были готовы попасть в среду, ситуацию, когда никто не собирался выполнять даже те законы и соглашения, которые приняты самой советской властью. Они оказались всего лишь декорацией, витринной фальшивкой. Самым удивительным было то, что десятки лет в основном удавалось скрывать от остального мира трагедию, которую переживало население шестой части земной суши. Идеология партии большевиков, манипуляция патриотическими чувствами вкупе с массовым террором оказались настолько сильны, что навязанная целым народам клятва молчания, за редкими исключениями, соблюдалась. Совсем как в условиях мафии ОтеНа, как в бандах разбойников, в криминальной среде.
Этот, 1940 год для меня был более чем странным. Да — страшное лето, так же, как для многих в Латвии, но в то же время, кажется, самое прекрасное и счастливое во всей моей жизни. Невероятно, но я могу подтвердить, что такое возможно, и не стыжусь заявить об этом. Эйфория чувств скрадывала, ослабляла разрушительные толчки фатального землетрясения, в ходе которого обращалась в руины вся наша предыдущая жизнь. В эгоизме человека, переполненного счастливой любовью, реально существовали только мы двое — я и Дима. Я укрылась в почти герметично закрытом мирке, — слышали про око тайфуна?
Лето провели в Юрмале. Тоже в последний раз. Дима оказался прекрасным яхтсменом и гребцом, целые дни мы проводили на яхте или в лодке. Посреди реки Лиелупе мы открыли островок, который теперь принадлежал только нам. Но островок островком, а вокруг иссиня-черные тучи все сгущались. В Латвии — позорный спектакль с выборами без права выбора и в конце концов гротесковое "вступление в семью братских народов", дома — тревожные разговоры, самобичевание отца, радикальная перекройка повседневной жизни... Все это творилось тут же, рядом, безусловно касалось также и меня, но сознание лишь безучастно отмечало все происходящее. Я все еще не понимала, что в этой исторической трагедии я — действующее лицо, а не наблюдатель.
Сегодня, вспоминая 1940 год, мне надо сильно напрячься, чтобы отделить тогдашние свои ощущения от сегодняшних взглядов. Эго действительно нелегко, но надо постараться.
Было совершенно ясно, что у людей отберут их имущество. Но у евреев отсутствовала альтернатива, в Советском
Союзе мы надеялись сохранить хотя бы голую жизнь. Для таких людей, как мои родители, расставание с материальными ценностями не было самой большой из трагедий. Отец размышлял: "Если бы эта власть и впрямь придерживалась своих хваленых принципов — от каждого по способностям, каждому по труду, — ни мне, ни вам не пришлось бы беспокоиться о куске хлеба".
Конечно, принципы, провозглашаемые коммунистами, воспринимались мною с осторожностью. Но и в предельно неблагоприятных условиях будущего я не раз убеждалась в том, что знания помогают и самому выжить, и другим пригодиться, и я всегда считала этот постулат отца верным.
Отец лишился доступа к банковским счетам в Швейцарии и США, не говоря уж о потерях в Латвии, но, сравнивая с бедами других людей нашего круга, это было не самой большой проблемой. Помню, мама смеялась: "Твои сестры всегда меня осуждали за легкомыслие и расточительность, мол, из-за меня у тебя нет ни заводов, ни домов, ни прочего добра. Теперь видно, что мы жили правильно и нам не о чем жалеть!"
Действительно, материальные потери были самым последним из того, что определяло наше отношение к новой власти. Несравнимо тяжелее была потеря человеческих и гражданских прав и свобод, хотя и в годы правления Ульманиса они уже были затронуты. И крах всех надежд на то, что Балтия могла бы сохранять статус нейтральной правовой зоны, быть буфером между агрессивными державами и идеологиями. Как Швеция или Швейцария.
Иные из моих подруг совершенно опустили руки, будто выброшенные в бурное море кораблекрушением. Тогда они и вообразить не могли, что грядет нечто намного более страшное, чем потеря имущества. Они были милые девушки, хорошо воспитанные и образованные, но большинству их будущее с непоколебимым порядком вещей, под защитой семейного состояния — солидной недвижимости и внушительных банковских счетов — казалось вполне предсказуемым. И вдруг — буквально в несколько дней — как будто стремительная лавина унесла все с собой.
Моя мать спокойно и не без иронии восприняла и бытовые изменения. После слезного расставания Маня у нас больше не работала, и мама легко и естественно выполняла всю работу по дому, прекрасно готовила, преподносила нередко кулинарные сюрпризы. Жалобы, слышимые от других, она просто презирала.
Оглянувшись, вижу, что еще в 1940 и в 1941 году до 14 июня, по сравнению с другими, судьба мне и моим близким благоволила. Некоторые, как бы случайные совпадения спасали нас в ситуациях, которые легко могли стать роковыми. Моего отца ведь могли арестовать и даже убить, как это случилось со многими другими. Он был достаточно состоятельным, годами жил в Западной Европе, имел широкие связи во влиятельных финансовых кругах. Все это делало его персону в глазах властей более чем подозрительной и ненадежной.
Осенью 1940 года, приступив к занятиям в университете, я впервые столкнулась с бесчисленными бессмысленными вопросами советских анкет. Самый трудный вопрос для меня был о моем проживании за границей, что при новом строе считалось величайшим грехом. Логики тут не наблюдалось никакой, ведь по отношению к СССР Латвия сама была точно такой же заграницей, как любое другое государство Лиги Наций.
Опасным подводным камнем мог стать и подробный перечень трудовых отношений отца. Договорились указывать только два места, где он работал постоянным консультантом — химический концерн 1С-РагЬеп и концерн киноиндустрии ИРА. Подозреваю, что местные чекисты, старательно изучавшие анкеты, толком не знали, что это за предприятия, или нс считали их особо важными. Так я приобрела первый опыт с советскими анкетами. Позднее, как и все, я заполняла их в немалых количествах, потихоньку упрощая и укорачивая. Конечно, я не могла вовсе скрыть, что росла за границей, но скостила большую часть этого времени. В Берлине я находилась в совсем раннем детстве, а в школьные годы постоянно жила у бабушки и дедушки в Риге. Париж я не упоминала вовсе.
