Читать книгу 📗 "Прощай Атлантида - Фреймане Валентина"
Нощинские оказались приятными, интеллигентными людьми, и наши отношения с самого начала складывались прекрасно. Ни минуты мы не чувствовали, чтобы эта навязанная нам совместная жизнь была для нас обузой. Мама часто приглашала Нощинских на кофе, отец угощал коньяком, мы много беседовали. Разговоры становились все откровеннее. Откровенность майора тогда особенно не удивляла. Только позже я поняла, насколько сильно он рисковал, доверяя нам и положившись на нашу порядочность.
Майор Нощинский предупреждал, что только в данный момент, сразу после прихода армии, все еще относительно спокойно. Наказания без суда и следствия пока направлены главным образом против политиков, бывших государственных чиновников, крупных промышленников. Но неизбежно придет время массовых репрессий. "Вы даже представить себе нс можете, что вас ожидает," — сказал Нощинский.
Ближе к весне, когда атмосфера действительно заметно сгустилась, Нощинский уже придумал что-то вроде плана действий. "Когда за вами придут, как только начнут барабанить в дверь, пусть ваша дочь сразу же идет к нам. Мы люди военные, наша жилплощадь принадлежит другому ведомству. Без отдельного ордера они не имеют права нас обыскивать. Драгоценности и другие ценные вещи, которые вы хотите оставить дочери, можете спрятать в наших комнатах. Валентину мы вначале спрячем, а потом выдадим за свою родственницу. Когда массовая высылка была в Ленинграде, таким образом спасли немало детей — соседи брали их к себе."
Родители понимали, что майор говорит правду, и верили ему, но скорее теоретически, — представить себе, что именно так и случится, они по-настоящему не могли.
Один, на фоне событий того времени, казалось, мелкий эпизод остался в моей памяти как емкий образ времени. Он связан с семьей, мало знакомой моим родителям, я этих людей и вовсе не знала. Муж, состоятельный рижский еврей, владелец не помню каких предприятий, был активным сионистом, жена Нелли была из Вены, намного моложе освоила уже в школьные годы. Меня душили гнев и сожаление о бессмысленно потраченном времени, так как не ходить на лекции было нельзя. Да я и готова была бы слушать, если бы учение марксизма анализировал человек компетентный. Анализ структур капитализма интересовал меня, хотя политическая утопия марксизма меня никогда не могла убедить или привлечь. Однако то, что нам сообщали на курсе марксизма в университете, не превышало уровень колхозной политинформации.
Наверное, лекции читали и другие прежние преподаватели, но я помню только Эдгара Дунсдорфа. Он не разочаровал своих студентов, и я к нему очень привязалась.
В тот год каждый день приносил горькие открытия, разрушавшие основы нашей прежней жизни. Я все еще продолжала жить с как бы раздвоенным сознанием. Реальность чувств оставалась настоящей, убедительной, а мир новых фактов, событий и правил я до конца не воспринимала как действ ительность.
Со временем крепло понимание того, что при этой власти все самое худшее возможно и все дозволено. До роковой ночи с 13 на 14 июня 1941 года еще верилось, что репрессии утихнут, как только те, кого режим считает враждебными и опасными элементами, будут схвачены — явно незаконно, несправедливо, но так или иначе все это ведь когда-нибудь закончится, и оставшиеся, хоть и с горькими потерями, смогут начать мало-мальски нормальную жизнь.
14 июня поставило точку, и на Латвию обрушилась лавина ужаса, отчаяния и неизвестности. О массовых репрессиях в СССР, конечно, слышали, но допустить, что с нами может случиться нечто подобное, было невозможно. Мы все еще цеплялись за наивную веру в то, что обещания Вышинского, данные, когда вошли советские танки, имеют какой-то вес. Ведь он уверял, что в странах Балтии сохранится многое из привычных устоев жизни, к примеру, не будут навязывать колхозную систему.
Репрессии больно коснулись и нашей семьи. Выслали мамину двоюродную сестру тетю Фриду, которая с мужем и четырехлетней дочкой Ноэми жила в особняке в Межа-марке. Веселая, остроумная рыжая Фрида была самой любимой родственницей моей мамы, она и внешне была немножко на нее похожа. Фрида, рано лишившись родителей, до замужества часто находила приют и уют в семейном гнезде на улице Элизабетес. К всеобщему удивлению она вышла замуж за добродушного и спокойного вдовца старше ее, для дочери которого Фрида стала любящей второй матерью. Родилась и их общая дочка Ноэми. По счастливой случайности падчерица перед самой советской оккупацией успела уехать в Италию изучать искусство; там она и осталась, выйдя замуж за одного из своих профессоров. Мужу Фриды, господину Финкель-штейну принадлежала небольшая текстильная фабрика. Роковым вечером 13 июня Фрида отмечала день рождения или другой праздник (точно не помню), на который отправился и мамин брат Жоржик. Празднование затянулось, и он остался ночевать у двоюродной сестры.
На заре Жоржик, чудом спасшийся, прибежал к нам. К дому тети Фриды подъехал грузовик, туда посадили всю семью и увезли. Жоржику с трудом удалось доказать, что он всего лишь запоздалый гость, фамилия, местожительство и прописка у него ведь другие, и прислуга это подтвердила. Высылка Фридиной семьи была для нас тяжелым ударом, мы очень горевали, но в то же время радовались, что такая судьба миновала нашего милого Жоржика. Если бы знать, что случится с ним через несколько недель! Уж лучше бы его забрали.
Черные известия приходили одно за другим — увезены некоторые из подруг, несколько соучеников и товарищей по университету. Мы не сомневались, что такая же судьба ожидает и нас.
Одна ночь все изменила до неузнаваемости. Отсутствовала какая-либо официальная информация, газеты и радио ничего не сообщали, государственные учреждения делали вид, что ничего не случилось, зато сеть устной информации работала с полной силой. Знающие люди говорили, что через пару недель опустошенные на конечных станциях вагоны вернутся назад и последует новая волна депортаций. Теперь это уже не казалась невероятным. Майор Нощинский стал еще более настойчивым — мы должны быть готовы. И первое — я по ночам должна спать на их половине.
Но у нас с Димой был другой план. До этого мы о женитьбе конкретно не говорили, казалось более важным сперва окончить учение — Диме, а потом и мне. Мы были настолько уверены друг в друге, что печать в паспорте нас мало интересовала. Однако сейчас мы были вынуждены считаться с совершенно другими обстоятельствами. Столько мы успели понять, что в ссылке надежда если не остаться вместе, то по крайней мере потом найти друг друга будет только у зарегистрированных супругов. Нам рассказывали, что и в тюрьме шанс получить какую-либо информацию есть только у членов семьи, могущих доказать свое родство документами.
Регистрация брака в то время была очень простой. Утром подаешь заявление, после обеда ты уже замужем. Мы никому ничего не сказали, только вечером придя из ЗАГСа, объявили родителям, что мы муж и жена. В отделении ЗАГСа нам выдали свидетельство о браке, с которым нужно было идти в паспортный стол и там получить соответствующую печать в паспорте. Но сделать этого мы не успели, что впоследствии приобрело неожиданный смысл. Мы поженились 16 июня. Два месяца спустя, уже во время немецкой оккупации, мы обвенчались в католической церкви.
Свадьбы у нас с Димой, конечно, не было, никакого торжества, только небольшое свадебное путешествие. Людмила Дмитриевна пригласила нас погостить у нее в Приедайне, и мы на велосипедах туда поехали.
Как раз в эти дни отец слег со своей старой болезнью почек. К нему приходил очень хороший уролог доктор
Гольдберг. У доктора была необыкновенно красивая подруга жизни — немка (мать ее, правда, была латышка) Маргарита Клаус. Осталось в памяти, как сильно она боялась высылки, надеялась, что репутация врача спасет их от этого. Не прошло и месяца, как именно она стала спасительницей своего друга-еврея, подыскивая ему убежища и поддерживая в нем веру в будущее. После войны они официально поженились и остались вместе на всю жизнь.
